Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Ленин, надо полагать, был бы слегка изумлен таким оборотом. Может быть, даже, он бы его и не одобрил. Но это, в конце концов, уже частность. Важно, что основные принципы великого ленинского учения о двух нациях в каждой нации по-прежнему живут и торжествуют.

И с наибольшей отчетливостью это их торжество выразилось в идеологических построених Главного Идеолога нынешних неославянофилов Александра Исаевича Солженицына.

Перед Лениным, когда он создавал это свое «учение о двух нациях в каждой нации» возникла одна, казалось бы, непреодолимая трудность.

Не совсем понятно было, как при этой его схеме надлежало поступить с Л. Н. Толстым. С этой глыбой... С этим матерым человечищем...

В нацию Чернышевских и Плехановых его не зачислишь. Но и в нацию Пуришкевичей и Гучковых тоже не затолкнешь.

Обойти его, сделать вид, что этой «глыбы» как бы даже вовсе и не существовало в русской культуре – тоже было невозможно. Тут надо было найти какой-то другой выход. И Владимир Ильич его нашел, написав знаменитую свою статью «Лев Толостой как зеркало русской революции».

Для Солженицына в его идеологической конструкции такой проблемой, какой для Ленина был Л.Н. Толстой, стал Пушкин. Его тоже ни объехать, ни обойти. Он ведь – «НАШЕ ВСЁ».

Но к славянофилам его не причислишь: явный западник. И – «чёрт меня догадал родиться в России...». И – «Вослед Радищеву восславил я свободу...»

С этим надо было что-то делать.

И вот Александр Исаевич находит из этого идеологического тупика, в который сам же себя и загнал, тот же выход, какой некогда нашел Ленин, ухитрившийся поместить Л. Н. Толстого в свою идеологическую схему, постаравшись – по возможности – её не разрушить.

И тут с сожалением я должен отметить, что Владимир Ильич со своей задачей справился не в пример лучше, во всяком случае, с куда меньшими потерями, чем Александр Исаевич со своей.

Тут надо ещё принять во внимание особое отношение Александра Исаевича к критике.

Критику, вообще-то говоря, мало кто любит. Что говорить: выслушивать комплименты куда приятнее, чем прислушиваться к критическим замечаниям, а тем более соглашаться с ними.

Но настоящему художнику комплименты не нужны. То есть нужны, конечно. Но они его не греют. Во всяком случае, куда больше, чем комплименты и даже восторги, его душу греет понимание читателя. И за это понимание, – если он таковое почувствовал, – он готов простить ему любую критику, любые, даже несправедливые придирки.

Но Александру Исаевичу одного только понимания было мало. Ему нужна была победа. Выражаясь языком военных реляций, полная и безоговорочная капитуляция. И всякого своего читателя, который к такой полной капитуляции не был готов, он тут же, сходу зачислял во враги.

Случилось так, что в то самое время, когда я писал этот раздел этой главы, у меня в руках оказалась только что вышедшая в свет книга: «Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987».

Я накинулся на неё с жадностью и проглотил, что называется, единым духом. Немудрено: обоих участников этого многолетнего эпистолярного диалога я хорошо и близко знал. И обоих высоко ценил. О своих отношениях с Лидией Корнеевной я уже не раз упоминал на этих страницах. А Алексей Иванович Пантелеев, автор самых любимых книг моего детства («Республика Шкид», «Пакет», «Часы») стал героем первой моей маленькой монографической книжечки: с этого и началось мое с ним знакомство.

Читая эту «Переписку», я чуть ли не в каждом письме натыкался на имена хорошо мне знакомых, а иногда и близких людей.

Во многих письмах мелькало и имя А. И. Солженицына.

Чаще, впрочем, они в своих письмах называли его не по имени – и не по фамилии. Для обозначения этого героя их переписки было у них свое, особое слово: «Сверхрадость».

Началось это с того, что Алексей Иванович, оказавшись однажды ненадолго в Москве, посетил Лидию Корнеевну, а у неё в то время гостил Солженицын, с которым ему, таким образом, представился случай познакомиться, о чем в одном из писем к ней он высказался так:

Короткий визит наш к Вам был озарен неожиданной, дополнительной радостью, сверхрадостью.

(Л. Пантелеев – Л. Чуковская. Переписка. 1929–1987. М. 2001. Стр. 277)

С этого и пошло. И иначе как «Сверхрадость» они с этого момента в своих письмах Александра Исаевича не называли.

«Нас посетила Сверхрадость», – мимоходом сообщает в одном из писем Л. К. (Стр. 315).

«Не напомните ли Вы мне, какие положительные отклики о «Überfreude» («Сверхрадости». – Б. С.) были в нашей прессе», – вторит ей Алексей Иванович. (Стр. 321)

А одно из своих писем, ещё даже не начав его, только поставив дату, Л. К. отмечает:

«11 дек. 73. День рождения Сверхрадости». (Стр. 381).

В оценке «Сверхрадости» – и его книг, и его общественного и личного поведения – они неизменно бывали единодушны. Но однажды возник у них по этому поводу такой диалог.

ИЗ ПИСЬМА А. И. ПАНТЕЛЕЕВА – Л. К. ЧУКОВСКОЙ.

3 марта 1969 г.

Меня интересует такой вопрос.

Я знаю, как трудно такому большому таланту, как А. И., жить без читателя (широкого), но ведь писателю нужны не только читатели-почитатели, но и критика (Вы понимаете, конечно, что я имею в виду не Кожевникова или Корнейчука). Принимает ли он её? Терпим ли он к ней? Когда-то я спорил с Александрой Иосифовной, которая критиковала с присущею ей нервностью некоторые страницы «корпуса». Я не соглашался. А на днях по радио (кстати сказать, в отвратительном чтении диктора) страницы, где рассказывается о каком-то «романе» Костоглотова, и был огорчен тем, что эта «история любви», сохраненная мужской памятью автора пошла в такую широкую аудиторию.

Л. К. ЧУКОВСКАЯ – А. И. ПАНТЕЛЕЕВУ

16 марта 69 г.

Дорогой Алексей Иванович, постараюсь ответить на Ваш вопрос.

Он – человек чрезвычайно умный и потому критику любит, ценит, очень обдумывает. Мелким самолюбием, к счастью, не ослеплен. Хочет критики. И при этом, к сожалению, Вы попали в больную точку: с критикой неблагополучно.

Причины сложны.

Прежде всего: работает он по 12–14 часов в сутки. (Я не преувеличиваю.) У него «план», от которого он не отступает, в «план» входят и дни нерабочие, но они тоже наполнены и переполнены. Поэтому критиков своих он ставит в положение ответственнейшее, да и технически труднейшее. Не всякий способен выдержать требуемые темпы.

Но даже и не в этом главная трудность – во всяком случае, для меня...