Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Примерно так же рассуждали тогда многие куда более спокойные, сдержанные, хладнокровные люди.

Вот что писал почти в это же время (3 апреля 1919 года) Владислав Ходасевич:

Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую «демократическую» погань. Дайте им волю – они «учредят» республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников!.. Россию, покрытую бюстом Жанны Гренье, Россию, «облагороженную» «демократической возможностью» прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, – ненавижу, как могу.

(Владислав Ходасевич. Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б. А. Садовскому. М. 1966. Стр. 362)

В учебниках истории, по которым мы учились, говорилось, что Ленин открыл Советы, открыл советскую власть как высшую форму демократии, неизмеримо более истинную, нежели буржуазный парламентаризм.

И вот, в эту сказку – на какой-то момент – поверили даже такие люди, как Блок и Ходасевич.

Их тошнило от буржуазной пошлости, от ненавистных им форм западного парламентаризма («Пусть крепостное право, пусть Советы...») – вот и получили советскую власть и крепостное право сталинского ГУЛАГа.

У Солженицына, который, в отличие от них, на собственной шкуре испытал все прелести ГУЛАГа и стал главным его разоблачителем, казалось, против этого ленинского мифа должен быть особенно прочный иммунитет. Но вот, и он тоже в своей ненависти к западной, буржуазной демократии СОВПАЛ С ЛЕНИНЫМ.

И даже со Сталиным:

В советской показной и лживой государственной системе присутствуют, однако, и верные, если честно их исполнять, элементы. Таков – Совет Национальностей, палата, где должен быть услышан, не потерян голос и самой наималейшей народности. И вместе с тем справедлива нынешняя иерархия: «союзных республик» – автономных республик – автономных областей – и национальных округов. Численный вес народа не должен быть в пренебрежении, отказываться от этой пропорциональности – путь к хаосу; так может прозябать ООН, но не жизнеспособное государство.

(А. Солженицын. Как нам обустроить Россию)

На эту тему можно было бы порассуждать и подробнее. Но я обратился к солженицынскому плану государственного устройства новой России не для того, чтобы обсуждать его, анализировать, оспаривать или разоблачать..

Меня этот солженицынский текст интересует как некий психологический феномен .

Не могу забыть его выступление по телевизору, в котором он выразил свое отношение к тому, что этот его план руководством страны не был принят во внимание.

Разводя руками, он воскликнул:

– Сорок миллионов! Сорок миллионов тираж! И – ничего!.. Всё заболтал Горбачев!

Не обида звучала в этом его возгласе. И не возмущение, не раздражение, не гнев, а – искреннее и даже какое-то наивное недоумение.

Как могло такое случиться? Ведь всё же был расписано – подробно, по пунктам и параграфам. Цели ясны, задачи определены. Только одно оставалось теперь – принять этот его план к исполнению и начать действовать.

– И – ничего! Всё заболтал Горбачев!

В апреле 1984 года Александр Исаевич написал, – и тогда же и напечатал (в парижском «Вестнике РХД», № 42, 1984) большую статью о Пушкине. Она называлась «...Колеблет твой треножник».

По причинам, о которых я уже упоминал, отдельные номера этого журнала тогда до меня доходили. Дошел и этот.

Прочитав эту солженицынскую статью, я изумился.

Изумила меня не концепция её – никакой другой концепции от Солженицына в то время я уже не ждал. Не ждал я от него тут и каких-то особенных литературоведческих откровений. Но, приступая к чтению статьи, все-таки предвкушал, что наверняка окажется в ней что-нибудь для меня интересное. Не может ведь быть, чтобы у такого человека, как Солженицын, если уж он вдруг решил обратиться к Пушкину, не нашлось в запасе каких-то своих, небанальных соображений – или хоть впечатлений или наблюдений – о том, кого «как первую любовь, России сердце не забудет».

Увы, ничего такого я в этой статье не обнаружил.

Зато уж идеологию свою в ней Александр Исаевич, как было сказано в одном рассказе Зощенко, развернул в полном объеме:

Пушкин пропитан русской народной образностью; в общей сродности с народной основой и его христианская вера. Она выражается в форме народного благочестия, которое он естественно перенимает из народной стихии: «Пречистая и наш божественный Спаситель». Тут и нянино венчанье – «Так, видно, Бог велел», и предсмертный земной поклон Пугачева кремлевским соборам, и весь колорит «Бориса Годунова», и православный подвижник Пимен, и прямая защита православия в письме к Чаадаеву. С сочувствием и пониманием комментирует наш поэт и «Словарь святых», не боясь вольтерьянского хохотка. Не сочтешь поэтической игрой переложение двух молитв. Не сочтешь и простым разговорным оборотом:

Веленью Божьему, о Муза, будь послушна.

Вера его высится в необходимом, и объясняющем, единстве с общим примиренным мирочувствием:

Туда б, в заоблачную келью, В соседство Бога скрыться мне...

Пушкин принимает действительность именно такою, как её создал Бог. У него нет «онтологического пессимизма, онтологической хулы на мир...», но хвала ему; и «русская литература в целом была христианской в ту меру, в какой она оставалась, на последней своей глубине, верной Пушкину» (о. А. Шмеман)... Вот этим оздоровляющим жизнечувствием Пушкин и превозвысил надолго вперед и русскую литературу уже двух веков, и сегодняшнюю смятенную, издерганную западную. («Вестник РХД», № 42, 1984. Стр. 149–151).

В этом одном абзаце – вся квинтэссенция идеологии, которую «под флагом Пушкина» всучивает нам Александр Исаевич. Тут и православие, и народность, и традиционная гримаса в сторону «смятенного, задерганного» Запада.

С помощью такой мозаики, составленной из надерганных отовсюду и тенденциозно истолкованных цитат, можно легко подогнать Пушкина под ЛЮБУЮ идеологическую схему. В том числе и полярно противоположную солженицынской.

Например, вот так:

Творчество Пушкина пронизано духом европейского свободомыслия, вольтерьянского атеизма. Тут и глумление над христианскими святынями, прямая насмешка над верой в то, что Иисус Христос был сыном Божиим:

Всевышний Бог, как водится, потом

Признал своим еврейской девы сына...

И нередкое упоминание имени Божьего всуе, даже в откровенно ироническом контексте:

Гроза двенадцатого года