Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

Естественный, живой и гибкий язык солженицынских писем свидетельствует о том, что пресловутый «словарь языкового расширения», ставший доминантой языка его художественной прозы, – это РЕЧЕВАЯ МАСКА, которую в любой момент он легко может снять. Или решить, что в этом случае её надевать не стоит. Или даже просто позабыть её надеть.

Такая РЕЧЕВАЯ МАСКА в художественной прозе – явление не новое. У литературоведов для его обозначения есть даже специальный термин: сказ .

СКАЗ – особый тип повествования, строящегося как рассказ некоего отдаленного от автора лица (конкретно поименованного или подразумеваемого), обладающего своеобразной собственной речевой манерой...

Обращение к СКАЗУ часто связано со стремлением писателей нарушить сложившуюся консервативную «среднюю» литературную традицию, вывести на сцену нового героя (обычно удаленного от книжной культуры) и новый жизненный материал. СКАЗ даёт этому герою возможность свободного самовыявления, осуществляемого в основном путём воссоздания его индивидуальной речевой манеры, непривычной для читательского сознания...

Образцы такого рода СКАЗА – рассказы М. Зощенко 20-х гг., Б. Житкова, Л. Пантелеева («Пакет», «Часы»), продолжающие юмористический сказ, идущий от Н. С. Лескова.

(Краткая Литературная Энциклопедия. Т. 6. М. 1971. Стр. 877)

У речевой маски Солженицына с этим художественным явлением нет ничего общего.

Разве только по грандиозности замысла, толкнувшего его на создание этой своей речевой маски, его можно сравнить с Зощенко.

У того замысел тоже был грандиозный.

М. ЗОЩЕНКО – М. ГОРЬКОМУ

30 сентября 1930 г.

Я нарочно, для собственного успокоения, прочёл недавно чуть ли не все биографии сколько-нибудь известных и знаменитых писателей. Я, конечно, не хочу равняться ни с кем, но вот ихняя жизнь на меня очень успокоительно подействовала и привела в порядок. В сущности говоря, страшно плохо все жили. Например, Сервантесу отрубили руку. А потом он ходил по деревням и собирал налоги. И, чтобы напечатать своего «Дон-Кихота», ему пришлось сделать льстивое посвящение какому-то герцогу. Данте выгнали из страны, и он влачил жалкую жизнь. Вольтеру сожгли дом. Я уж не говорю о других, более мелких, писателях.

И, тем не менее, они писали замечательные и даже удивительные вещи и не слишком жаловались на свою судьбу. Так что, если бы писатели дожидались золотого века, то, пожалуй, от всей литературы ничего бы и не осталось.

Вот это привело меня в порядок, и я понял, что надо работать при всех обстоятельствах и вопреки всему...

В этом смысле я давно уже перестроил и перекроил свою литературу. И из тех мыслей и планов, которые у меня были, я настругал множество маленьких рассказов. И я пишу эти рассказы не для того, что мне их легко и весело писать. Я эти рассказы пишу, так как мне кажется – они наиболее удобны и понятны теперешним читателям...

Дорогой Алексей Максимович, простите, пожалуйста, меня за многословие и за эту всю литературную философию. Мне очень давно хотелось вам об этом написать и сказать. Меня всегда волновало одно обстоятельство. Я всегда, садясь за письменный стол, ощущал какую-то вину, какую-то, если так можно сказать, литературную вину. Я вспоминаю прежнюю литературу. Наши поэты писали стишки о цветках и птичках, а наряду с этим ходили дикие, неграмотные и даже страшные люди. И тут что-то такое страшно запущено.

И все это заставило меня заново перекраивать работу и пренебречь почтенным и удобным положением.

Тут сразу бросается в глаза сходство – даже не сходство, а кровное родство – стилистики этого зощенковского письма с той «речевой маской», которая характеризует стилевые особенности его художественной прозы. Эффект этот не так разителен, как у Хлебникова, Платонова и Пастернака, но все же достаточно очевиден.

Главные стилевые особенности этой своей «речевой маски» сам Зощенко характеризовал так:

...вся трудность моей работы свелась главным образом к тому, чтобы научиться так писать, чтобы мои сочинения были всем понятны. Мне много для этого пришлось поработать над языком... Я немного изменил и облегчил синтаксис... Это позволило мне быть понятным тем читателям, которые не интересовались литературой. Я несколько упростил форму рассказа (инфантилизм?), воспользовавшись неуважаемой формой и традициями малой литературы.

(М. Зощенко. Возвращенная молодость)

Я пишу очень сжато. Фраза у меня короткая. Доступная бедным.

(М. Зощенко. О себе, о критиках и о своей работе)

Все это прямо связано с ощущением той «литературной вины», которая заставила его изменить свой взгляд на литературу и перестроить, перекроить заново, как он объясняет Горькому, всю свою работу.

Но тут сразу возникает такой вопрос.

А зачем писать фразами, «доступными бедным», обращаясь к Горькому? Уместен ли этот «инфантилизм» в частном письме, обращённом к человеку, который, надо полагать, и сам знает, что Сервантесу «отрубили руку», а у Вольтера «сожгли дом»? Не достаточно ли было в этом случае просто написать: «Вспомните судьбу Сервантеса, Данте, Вольтера...»? Ведь интеллигенты привыкли понимать друг друга с полуслова.

Но Зощенко, даже когда он обращается к Горькому, пишет так, как будто и в этом случае ему важно быть «понятным тем читателям, которые не интересовались литературой».

Очевидно, маска прочно приросла к лицу.

Но это не главное, что отличает речевую маску Солженицына от речевой маски Зощенко.

Оба они ушиблены тем, что распалась связь времен.

Но Зощенко исходит из того, что эту распавшуюся связь уже не восстановить. Надо начинать новую литературу. Начинать с нуля, с чистого листа.

А Солженицын верит, что эта распавшаяся связь восстановима. И – мало того! – что именно он «связать её рождён».

Для Солженицына (в отличие от Зощенко) связь времён распалась не в 1917 году, а раньше, гораздо раньше, – ещё аж в ХVIII веке:

Наша письменная речь ещё с петровских времён то от насильственной властной ломки, то под перьями образованного сословия, думавшего по-французски, то от резвости переводчика, то от торопливости пишущих, знающих цену мысли и времени, но не слову, пострадала: и в своём словарном запасе, и в грамматическом строе, и, самое главное, в складе.

Словарный запас неуклонно тощал; ленились выискивать и привлекать достойные русские слова, или стыдились их «грубости», или корили их за неспособность выразить современную высокую тонкую мысль (а неспособность-то была в нетерпеливых авторах). Взамен уроненного наталкивали без удержу иностранных слов... часто совсем никчемных...