Портреты (сборник) - Джон Берджер

(1924–2002)

Одним из наиболее важных культурных сдвигов в XX веке может стать появление нового гуманистического азиатского искусства. Но возможно, это время запомнится прямо противоположным? Может быть, неотложные практические задачи, которые предстоит решать Азии в первые полвека своей независимости, помешают нормальному развитию искусства? Чем будет обязано новое азиатское искусство, когда оно окончательно сформируется, собственным национальным традициям, а чем – европейским? На такие вопросы могут попытаться ответить только те, кто пожил в Азии. И именно по этой причине выставка картин индийского художника Сузы в «Галерее один» на Личфилд-стрит кажется столь интересной и в то же время озадачивающей. Здесь анализ отступает перед интуицией. Если вам нравятся эти картины, просто наслаждайтесь. И то, чем мы наслаждаемся, может совпадать с намерениями художника, а может и расходиться с ними.

Суза, сравнительно молодой художник, ныне живущий в Лондоне, родился в штате Гоа, в бывшей Португальской Индии. Он получил католическое воспитание, но сейчас едва ли придерживается ортодоксальной веры. В Бомбее он пользуется известностью одновременно и как художник, и как писатель. Что в его картинах идет от западного влияния, а что – от символики иератических храмовых росписей его родной страны, сказать трудно. Не вызывает сомнений, что он хорошо продумывает композиции своих картин и отлично владеет рисунком. Он пишет пейзажи, обнаженную натуру и фигуры, напоминающие жрецов. Цвета – темные и насыщенные, формы обычно обведены четкими контурами.

Мне трудно оценить творчество Сузы путем сравнения его с кем-то из всем известных художников. Он соединяет несколько традиций, но не служит ни одной из них, и потому его работы лишены грации и вынуждены компенсировать недостаток уверенности в себе несколько неуклюжей, но самобытной выразительностью. В то же время мне кажется, что в его работах проявляется сила воображения, способная тронуть зрителя. Можно, разумеется, обойти сложности с определением содержательной стороны этих работ, ограничившись указанием на их общую формальную привлекательность. Усиливая внешнюю выразительность своих картин, Суза использует линии почти как в гравюре или граффити; узор его полотен близок к эффекту, который производит темный глазет: он делает фигуры плотными, сглаживая поверхностный слой краски и все ее оттенки, пока не получится нечто напоминающее гладкую, сильно упрощенную бронзовую статую; периодически он вводит едкие цвета, стремительные, как язычки пламени; он подчеркивает тяжесть тела – живот тянет тело к земле. Все это работает на общее впечатление от его картин.

Но что означают стрелы, немилосердно вонзающиеся в горло его героев? Что случилось с женским полом – торжествующим и первобытно-диким? Как понять византийского вида города и кубистическое разложение предметов? Не зная ничего о значении этих явлений, мы можем реагировать только интуитивно. Или же любые попытки интерпретаций здесь в принципе неуместны? Что, если 21 странная картина говорит только о том, что автор безнадежно запутался и мечется туда-сюда, сам не зная зачем? А немногие понятные черты – всего лишь осколки разбитой, до конца вычерпанной традиции? Не знаю. Но лично меня эта выставка притягивает и очаровывает. Пытаясь определить, что именно меня трогает, я отмечаю постоянные переходы, когда иератическое уступает банальному и наоборот. Бородатый человек на фоне пейзажа – одновременно и верховный жрец, и нищий бродяга. Обнаженная – несомненно, алчная и властная богиня и в то же время обычная торговка на фруктовом рынке. Супружеская пара – это Авраам и Сара и в то же время бомбейские лавочники. В общем, самая близкая параллель творчеству Сузы – Ветхий Завет. Когда от крика могут пасть крепостные стены.

53. Ивонн Барлоу

(1924–2017)

Перевязать рану – to dress a wound.[130] Медицинский термин с понятным значением. Но что-то в нем – возможно, глагол «dress» – вызывает ассоциацию с театром и театральным представлением. Наряжаться в костюмы героев. Костюмная репетиция. Театр начинается с потребности извлечь смысл из тайны, боли и жажды жизни. С этой целью он предлагает катарсис и тем, кто участвует в спектакле, и тем, кто его смотрит. А изначальное значение катарсиса – очищение – часть обычной практики обработки (перевязки) раны.

Эти мысли приходят на ум, когда смотришь на работы Ивонн Барлоу. Ее картины, создававшиеся на протяжении шестидесяти лет, никогда не повторяются, но остаются замечательно последовательными в своем подходе к действительности. Это подход, оставаясь по сути очень живописным, немного отдает театральностью. Случаи, которые художник берет из жизни или из собственной фантазии, а затем фиксирует, – все эти случаи на картинах предстают как сцены из спектакля.

Сцены разыгрываются спокойно, словно мелодии, которые льются из-под уверенных пальцев музыканта, никогда не впадая в мелодраматизм. В ранней юности Ивонн выбирала, кем стать: художницей или пианисткой, и выбрала живопись. Но ее чувство композиции скорее музыкальное, чем геометрическое. Шопеновское. Ее композиции озабочены не вневременным (как у Брака или Пьеро делла Франческа), а непосредственно происходящим на полотне, что подразумевает определенную продолжительность звучания и музыкальный размер. Этот музыкальный смысл композиции захватывает все сценическое пространство (подобной музыкальной логике следовали, хотя и по-другому, Ватто и Курбе).

Тех, кто внимательно вглядывается в картины Ивонн Барлоу, ожидает многое. Мечты, воспоминания, страхи помогут им перенестись в места, которые она запечатлевает. GPS-навигатор здесь бессилен.

Я встретил Ивонн в 1942 году и сразу же влюбился в нее. Мы были студентами Центрального колледжа искусств в Лондоне. «Лондонский блиц» был уже позади, но город еще бомбили по ночам с помощью первых беспилотников (самолетов-снарядов) – их называли «жужжащие бомбы». Мы жили собственным умом и вдохновлялись старыми мастерами. Не скажу точно, как это вышло, но у нас появилась в Национальной галерее своя икона и тайная эмблема – ее первой заметила Ивонн, а потом принял и я. Это была картина Пьеро ди Козимо «Сатир, оплакивающий нимфу» – так она называется сейчас. Пес там тоже оплакивает нимфу, и, думаю, себя я отождествлял по большей части с ним.

Я рассказываю эту историю, поскольку мне кажется, что это небольшое изящное полотно можно было бы использовать, чтобы дать названия главам в описании такого выразительного, разнообразного и таинственного творчества Ивонн Барлоу.

Там есть животное, выступающее в роли независимого свидетеля, есть летящие птицы – вестники, есть пляж и береговая линия – место приездов и отъездов, есть утлые лодки, чтобы пуститься в плавание, есть бесчисленные жесты человеческих тел, рук, пальцев, плеч, ступней, одновременно красноречивые и бессловесные, есть витающий в воздухе вечный вопрос: «Что же случилось?» Есть точность каждого очертания и тайна каждого события, есть цветы, кровь, катарсис.

Часто в лесу свиданий Ивонн Барлоу возникает некая фигура в