Даже если всему придет конец - Йенс Лильестранд

вклад», потом захлюпала носом и заговорила о том, какой я всегда была хорошей старшей сестрой для Бекки, да и для Закариуса вообще-то тоже, хотя и была тогда маленькой, но все это неправда – я никогда не заботилась о младших, не так, как должна была; когда родители рассказали мне, что у нас будет младшая сестренка, моей первой реакцией было спросить маму, нельзя ли ей сделать аборт, а потом я слегка всплакнула.

Сегодня она хотела поговорить про следующий шаг: про то, как нам добраться домой в Стокгольм, про папу с Беккой, про последние новости о Заке (последние новости неизменно состоят в том, что никто ничего не знает) и про то, не попробовать ли нам раздобыть себе палатку, чтобы перебраться подальше от безумного семейства из Муры, которое мы с ней уже на дух не выносим. Я послушала немного маму, потом отправилась вниз на пляж, а она обняла меня напоследок и пробормотала в волосы: «Вилька-килька-ванилька».

Я сижу на одной стороне с паиньками, между девочками-картежницами и домашними мальчиками, напротив голландобельгийцев и велосипедной тусы, которая, как всегда, шумит и гогочет. Иногда болтаю недолго с кем-нибудь из парней или слушаю коматозницу, она призналась, что курнула травы и ее развезло, и теперь рассказывает про свою душную маму – той только что вылечили рак («мы собирались устроить поход в горы, чтобы это отметить») и у нее появляется масса странных проблем с желудком, если она не питается своими особыми кашами с клетчаткой. А так сижу, ничего особо не делаю. Я здесь не чтобы общаться с кем-то из этих. Я просто жду.

Искать Пуму, да даже просто добавить его в друзья – такое исключено, это я понимаю, Linnea_bp_forever сразу просечет: если у нее мозгов побольше, чем у креветки, она держит все его аккаунты под тотальным контролем. У станции он больше не стоит и воду не раздает, там я, разумеется, уже посмотрела, а со вчерашнего дня нас вообще не хотят видеть за пределами лагеря без дела, поскольку это может «создать напряженность среди местной общественности»; вероятно, кто-то разозлился на людей, которые ночевали среди могильных камней перед церковью и накидали в кусты испачканной туалетной бумаги.

Но от кемпинга вдоль пляжа есть дорожка, она ведет прямо в город, я заметила, что люди ходят по ней то туда, то обратно, а где-то в пограничной зоне имеются мостки и место для гриля.

Мы с ним немного попереписывались. На самом деле никаких сообщений, просто фотографии, он написал «доброе утро» и прислал сердечко, а к этому добавил свою фотку в профиль на фоне неба и дыма. Я ответила сердечком и отправила видео, где стою, обнимая Аякса. Я не знаю ни что он делает, ни где он, но тот файер он зажег недалеко отсюда. Всего в нескольких сотнях метров. Это означает, что он тусуется на пляже где-то поблизости. То есть может сюда дойти. Если захочет.

Я хмыкаю и киваю на все, что коматозница рассказывает про мамину операцию, и про химиотерапию, и про то, какое же уродство парики, а тем временем вглядываюсь в темноту. Вчера мне казалось, что недалеко от нас расположилась другая компания, грохотал мопед, был виден огонек сигареты. Слышались голоса.

Когда он придет, мы сядем рядышком у костра, и я расскажу ему, какими безумными вещами тут занимаюсь. Что притворяюсь, будто у меня есть профильное образование, притворяюсь, будто я взрослая, притворяюсь, будто у меня водительские права, – и все просто ради того, чтобы иметь возможность уходить отсюда; сама не знаю, о чем я думала, может, о том, что он каким-то образом окажется на обочине или будет стоять где-то и раздавать воду, или играть в футбол, или уж не знаю что еще. А вместо этого я разъезжаю тут со стариканом директором и вламываюсь в детские сады. «Охренеть, – скажу я ему, – что с нами чувства вытворяют». И мы замолчим и будем смотреть на огонь, окруженные незнакомцами, и будет как тогда в больнице, когда сидишь над бездной и все дозволено.

Сначала я замечаю перемену в остальных, в парнях, сидящих напротив. Они все подтягиваются как медузы, раздвигают шире колени, выпрямляют спины, грудь вперед. Голоса становятся тише, а может, чуть ниже, исчезает крикливость и гогот, это голоса мужчин, которые обсуждают Важные Вопросы.

Они не пялятся, даже не косятся. Скорее их энергия словно направляется в мою сторону. Или в точку над моим плечом. Я стараюсь расслабить тело и подавляю порыв повернуться, чтобы посмотреть назад. Вместо этого тянусь вперед, к коматознице, поглощенной рассказом о раке ее мамы. Пусть он придет.

Линнея легонько хлопает меня по плечу.

– Привет, – говорит она и втискивается на бревно вплотную ко мне; ее почти невозможно узнать – она накрашена, длинные ресницы, волосы распущены, красивая черная юбка. – Как жизнь? Подумала, что найду тебя здесь. Мы сюда часто ходили, когда я была маленькая. – Она улыбается: – Родители у меня были настоящие фанаты вылазок на природу. Каждые выходные непременно на свежем воздухе на лыжах, или на велике, или пешком. С бутербродами и горячим шоколадом.

Слово «шоколад» она произносит по-детски нежно, как бы чуть слащаво, и я не могу решить, то ли это ее диалект, то ли она просто выделывается.

– Ты поэтому и стала скаутом? – спрашиваю я.

– Почти наоборот. Мама с папой хотели просто бывать на природе и пялиться на все. А скауты хотят использовать природу. Строить шалаши и навесы. Делать домики на деревьях. Готовить еду, настоящую, а не долбаные сосиски жарить.

Она вздыхает и кидает в костер шишку.

– Когда мне было восемь, я научилась сооружать очаг. Мы с моим патрулем. В самый низ надо сложить горку камней и глины, потом можно положить мха, травы или прутиков, потом снова камни, а сверху разводят огонь, так что можно кипятить на нем воду и готовить еду, а когда надо уходить со стоянки, зарываешь угли и убираешь все, камни выбрасываешь в лес, и вообще незаметно, что вы тут жили и что у вас костер целую неделю горел.

– Это правда?

Линнея кивает:

– Научилась сама костер разводить, еду готовить, посуду мыть в мерзкой луже с грязью. Все сама. Learning by doing[142]. Училась заботиться о себе самостоятельно. А не цепляться за других. – Она медленно поворачивается ко мне: – То, чем ты занимаешься, охренеть как неучтиво, Вилья.

Я встречаюсь с ней взглядом, сохраняя невозмутимое выражение лица, глаз не прячу.

Но чувства, которые испытываю, не передать, что мне ей сказать? Прости? За то,