Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Но зачем же бить? — возразила Пинъэр. — Чтоб от боли корчились, да? Смотреть тяжко!

— Управа есть управа, — молвил Симэнь. — Мне не до их страданий. Тут и особам понежнее да поблагороднее достается. Разбирали мы вчера дело. Жил у нас в уезде советник Чэнь. После его смерти жена, урожденная Чжан, до сих порой вдовой живет. У нее дочь-барышня. Так вот, шестнадцатого в первой луне дочь у ворот стояла, потешными огнями любовалась, а пускал их Жуань Третий — сосед напротив, молодой парень. Приглянулась ему красивая соседка, сердце забилось. И давай он перед ее домом играть да песни распевать, барышню совращать. Услыхала она, и одолела ее похоть. Подзывает служанку и велит парня незаметно в дом провести. Только поцеловаться и успели, а потом им свидеться так и не удалось. И вот с тоски слег парень в постель и пролежал целых пять месяцев. Родители денег не жалели — каких только врачей не звали. А он того и гляди отойдет, ноги протянет. Нашелся тогда друг его, Чжоу Второй, мысль подал: барышня, мол, с матерью каждый год в праздник Летнего солнцестояния,[508] отправляются заказывать молебен в монастырь Дицзана[509] где настоятельницей мать Сюэ. Ты, говорит, дай настоятельнице десять лянов, и пусть она тебя в своей келье спрячет. С барышней и увидишься. Весь недуг как рукой снимет. Обрадовался Жуань Третий и последовал его совету. Мать Сюэ серебро приняла. И вот, во время полуденного отдыха, встретился Жуань с барышней. Он и от недуга-то еще в себя прийти не успел, перетомился малый, а тут сразу сбылось его желание, ну, от избытка чувств и дух испустил прямо у нее в объятьях. Перепугалась тогда мать барышни, забрала ее поскорее домой. А родители парня так дело не оставили — жалобу в управу подали. И настоятельницу Сюэ, и мать с дочерью обвинили. Чэни — люди состоятельные, потому Ся Лунси и решил всю вину на барышню свалить, но я с ним не согласился. Верно, говорю, она в преступную связь вступила, а Жуань? Ведь сколько ему пришлось томиться да страдать? В постели пролежал. А тут сразу вдруг свидание. Кто ж, говорю, такое вынесет? А вот настоятельница Сюэ, действительно, виновна, потому что вместо отправления служб занималась сводничеством, любовникам приют за взятки давала. Она-то, говорю, и стала причиной гибели человека. Однако, учитывая ходатайство, наказали ее, можно сказать, не слишком строго — раздели, всыпали двадцать палок и постановили лишить монашеского сана. Чжан же, говорю, виновна в том, что дочь-барышню с собой в монастырь брала, чем нарушала моральные устои. Матери и дочери пальцы тисками зажимали и тоже по двадцати палочных ударов дали, а после снятия показаний их обеих освободили. Не заступись я, им бы Дунпина не миновать, а в областной управе барышня, вне всякого сомнений, с жизнью бы распрощалась.

— Ты сделал доброе дело, не отрицаю, — проговорила Пинъэр. — Но даже и карая, следовало бы проявлять хоть какое-то снисхождение. Твори добро ради ребенка, вот о ком я только и беспокоюсь.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Симэнь.

— А то, что истязал ты эту барышню, — сказала Пинъэр. — Как только ее нежные пальчики вынесли этакие пытки?! Ведь больно, небось, было?

— Не только больно, от тисков по пальцам кровь ручьем течет.

— Ну вот! Ты уж брось этими ужасными тисками людей пытать, — упрашивала Пинъэр. — Будь помягче, поснисходительнее! Жестокость к добру не приведет.

— На службе нет места жалости! — отвечал Симэнь.

Пока они сидели за столом, в комнату, отдернув занавеску, вошла Чуньмэй.

— Вам и заботы мало! — сказала она, заметив Симэня, который, закинув ногу на ногу, сидел рядом с Пинъэр и потягивал вино. — Время позднее, а вы и не догадались послать слуг за моей матушкой. Человек далеко за городом, а вам хоть бы что!

Прическа у нее сбилась, пучок развалился.

— Ишь ты, болтушка! — засмеялся, глядя на нее, Симэнь. — Сладко тебе, видно, спалось, а?

— Гляди, у тебя сетка головная съехала. Поправь! — заметила Пинъэр. — У нас цзиньхуаское вино, очень приятное. Выпей чарочку!

— Выпей! — поддержал Симэнь. — А слуг за твоей матушкой я сейчас пошлю. Чуньмэй оперлась рукой о стол и поправила туфельку.

— Я только встала, — сказала она. — Не хочу я ничего. Мне что-то не по себе.

— Да выпей же, болтушка, попробуй, какое вино! — настаивал Симэнь.

— Ведь матушки твоей сейчас нет дома, что ж ты боишься чарку выпить? — говорила Пинъэр.

— Пейте, матушка, если хотите, — отвечала Чуньмэй, — а я не хочу, и моя матушка тут не при чем. Когда у меня нет желания, меня никто не заставит, даже моя матушка.

— Не желаешь вина, выпей чаю! — предложил Симэнь. — Я велю Инчунь послать слугу за твоей матушкой.

Симэнь протянул ей свою чашку ароматного чаю, заваренного с корицей, кунжутом и ростками бамбука. Чуньмэй с полным безразличием взяла ее, отпила глоток и отставила.

— Я попросила Пинъаня встретить матушку, — сказала она. — Он посолиднее других.

Симэнь подошел к окну и окликнул Пинъаня.

— Я вас слушаю, батюшка, — крикнул привратник.

— Кто у ворот будет стоять? — спросил хозяин.

— Шутуна попросил поглядеть.

— Тогда бери фонарь и поторапливайся!

Пинъань взял фонарь и удалился. На полдороге ему повстречался Дайань, который сопровождал двигавшийся с южной стороны паланкин. Его несли двое носильщиков. Одного звали Чжан Чуань, другого — Вэй Цун.

— Иду матушку встретить, — сказал Пинъань, поравнявшись с носилками, и взялся за оглобли.

— Пинъань! — позвала его Цзиньлянь. — Батюшка дома и кто тебя послал? Батюшка?

— Да, батюшка, а еще больше сестрица Чуньмэй, — ответил Пинъань.

— Батюшка, наверно, еще в управе, да?

— В управе… — протянул Пинъань. — Да он с обеда дома, у матушки Шестой вино попивает. Если б не сестрица настояла… Смотрю, один Лайань вас сопровождает, а дорога плохая, допоздна, себе думаю, не вернутся. Надо кому покрепче встретить. Ну и попросил Шутуна у ворот подежурить, а сам за вами.

— Где ж сейчас батюшка? — поинтересовалась Цзиньлянь.

— До сих пор у матушки Шестой угощается. Сестрица упросила, он меня и отпустил.

Цзиньлянь сразу умолкла.

— Насильник проклятый! — заругалась она, немного придя в себя. — Ему можно с потаскухой в постели нежиться, сколько душе его угодно, а меня бросил на произвол судьбы. Что ж я, не живой человек, что ли? А эта далекие планы строит, все на своего выблядка надеется. Гляди, на ту ли лошадку ставишь? Вон Чжан Чуань. Кто-кто, а уж он-то на своем веку в каких только домах не побывал. Где, у кого, скажи мне, ты видал, чтобы месячному младенцу от целых кусков парчу да атлас отрезали и одежду шили, а? Ведь такого и Ван Миллионщик не допустил бы!

— Не говорите, почтенная сударыня! — проговорил Чжан Чуань. — Не мне судить господ, но такого я не видывал. Жаль не шелков, ребенка — как бы ему не было худо. Пока сыпь да оспу не перенесет, нельзя наперед загадывать. Такой, припоминается, был в прошлом году случай. За Восточными воротами в поместье знатный богач живет. Самому лет шестьдесят, а состояние еще дед наживал. У них понятия не имеют серебро считать. Как говорится, лошади табунами ходят, быки стадами пасутся, а рису в амбарах… Служанок да наложниц — целые гаремы. Чуть не все домашние в узорных халатах ходят. А вот не было у них детей. Они и обителям жертвовали, и монастырям отказывали, священные книги распространяли и статуи будд сооружали — ничего не помогало! И вдруг у седьмой жены сын на свет появился. Как они радовались, как ликовали! Такие вот слуги, вроде меня, младенца на руках своих пестовали, как сокровище. В узорную парчу и атлас завертывали. Мамок купили не то четверых, не то целый пяток, им пять комнат отвели — чистота, аж в глазах рябит. День-деньской с младенца глаз не спускали — как бы ветерок, боялись, не дунул. Но сравнялось ему три годика, оспа его и унесла. Не будет вам в упрек сказано, попроще надо ребятишек растить, так-то лучше будет.

— Конечно, попроще, а я о чем говорю! — поддержала Цзиньлянь. — А то берегут, заворачивают, как золото.

— А я вам, матушка, вот что еще скажу, — начал Пинъань. — А то дойдет до вас слух, будете на меня сердиться. Я о тех юнцах, которые замешаны в деле приказчика Ханя. Их ведь батюшка приказал избить и под арестом держать, чтобы высшим властям передать. Так сегодня утром батюшка Ин приходил, с Шутуном разговаривал. Серебра ему, должно быть, сунул, потому что Шутун с большим пакетом в лавку заявился, ляна на два или на три накупил всяких яств — и к Лайсину, жене его велел приготовить, а потом к матушке Шестой понес, да еще два кувшина цзиньхуаского вина купил. Сперва матушку Шестую угощал, а потом в лавке дядю Фу, Бэнь Дичуаня, зятюшку, Дайаня и Лайсина. С ними пил вплоть до прихода батюшки.

— А тебя не позвал? — спросила Цзиньлянь.

— Так он меня и позовет, чужак, рабское отродье! Он и на вас, хозяек, внимания не обращает, будет он меня звать! Это батюшка его так распустил! Они то и дело с ним в кабинете грязными делами занимаются. А ведь он до этого в управе отирался. Там чему не научат! Если батюшка оставит его в доме, он скоро нашему брату житья не даст.