Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Две недели Гельфанд учил меня латыни и другим гуманитарным предметам (по сути – координировал мою самостоятельную работу), Зяма Маркович – математике и физике, а одна девушка, знакомая Марковича, обучала меня французскому и немецкому. Через две недели они предложили мне готовиться к экзаменам: они уверены, что я выдержу, несмотря на то, что в моем распоряжении только шесть месяцев. Они лишь указали на мои слабые места и выразили готовность следить за моими успехами и даже наставлять меня по предметам, в которых я буду нуждаться в помощи, сами и привлекая друзей. Они также ввели меня в круг экстернов, готовящихся к экзаменам на аттестат зрелости в Полтаве, и это знакомство воодушевило меня, так как я убедился, что не сильно отстал в своей подготовке к экзаменам. Итак, с учением дело обстояло лучше, чем я предполагал. С хлебом было хуже. Мои приятели Гельфанд и Маркович сделали некоторую рекламу тому, как быстро я осваиваю материал. Эта делалось из добрых побуждений – помочь мне найти хорошие частные уроки, чтобы я мог заработать. Среди этих частных уроков, доходы от которых были довольно скудны, мне особенно помнятся два: подготовка двух сестер к экзаменам на учениц аптекаря и подготовка деревенского парня лет шестнадцати к экзаменам в городскую школу. Я должен был пообещать, что он выдержит следующие экзамены: сочинение, история и география.

Занятия с сестрами прекратились через два месяца. Ученицы обиделись на мое замечание о воздухе и о беспорядке в комнате (там не открывали окно) и об их неряшливом виде. Особенно рассердилась на меня старшая, толстая девушка с красными веками и выпученными глазами, которая вечно застегивала кофту не на те пуговицы, а ее волосы и одежда были всегда покрыты перьями… Несмотря на то что мои замечания содержали лишь легкие намеки – так по крайней мере мне казалось – и в весьма вежливой и дружеской форме, уроки прекратились. Занятия с деревенским парнем тоже пришлось прервать. Мой ученик как-то позволил себе насмешливо упомянуть о «еврейской трусости» и приписал ей – и только ей – все беды евреев. Он описал в почти антисемитском духе еврейские погромы, издевался над еврейской привычкой молча сносить обиды и комически изображал, как еврейки воют от страха. Я поднялся и спросил его: «Ты уверен, что евреи всегда выслушивают обиды, не отвечая на них?» – «Конечно!» Тогда я подошел и отвесил ему две звонкие пощечины, открыл дверь и с криком: «Не желаю больше тебя видеть, дурак», – поднял его и выкинул вон. Наутро я получил от него письмо, в котором он объявлял, что то, как я себя вел с ним, не является хорошим способом доказательства и убеждения, и что он не имел намерения «оскорбить всех евреев, и что если я извинюсь перед ним, он готов продолжать учебу». Я ему не ответил.

Большая часть моих скудных доходов поступала от небольшого кружка по изучению русской истории, организованного маленькой группой товарищей по инициативе Гени Волынской, работавшей в полтавском земстве. В кружке было шесть человек. Мы читали книгу Андреевича (псевдоним Евгения Соловьева{587}) «Опыт философии русской литературы». В основе этой книги лежала предыдущая работа автора «Очерки по истории русской литературы». Мне нравился стиль рассуждений Андреевича. Несмотря на то что он использовал много псевдонимов (Скриба, Мирский, Смирнов и др.), я узнавал его сразу по прочтении первых строк любой статьи или монографии.

И действительно, для внимательного читателя было нетрудно опознать автора: его подход к истории и философии был в высшей степени оригинален. По крайней мере такое впечатление производили на меня в те дни его сочинения. Сохранилось оно и до сих пор. Некоторые вещи в сочинениях Андреевича особенно меня очаровали, а именно: реальный исторический контекст, в который он смог поместить смену течений в русской литературе с одной стороны, и границы, которые он положил этому контексту, не дав ему затушевать самостоятельность и уникальность явлений самой литературы.

Он рассматривал литературу каждой эпохи как особый духовный и общественный феномен, основывающийся на определенных базовых идеях. При этом он систематически подчеркивал значение чередования форм в истории литературы. Содержание литературных произведений Андреевич анализировал при помощи марксистской методологии, искусно переходя из сферы литературной в сферу историческую. Вместе с тем его подход не был догматическим, теория не довлела над фактами, а противоречия представали как неотъемлимая часть исторических явлений.

В кружке велись оживленные, иногда даже яростные споры и дискуссии. Мы собирались дважды в неделю, каждый раз в другой квартире. Кружок наш был нелегальный, и мы старались не говорить о нем даже между своими. Но несмотря на это, слухи распространялись, и товарищи рассказывали, что их расспрашивали о кружке, преувеличивая его важность.

Я получил письмо из Петербурга от Мани Зархович. Она расспрашивала меня о кружке: товарищи говорят, что я «толкую Андреевича», придавая ему зачастую иной, символический оттенок.

Кружок просуществовал до середины апреля, до экзаменов, и доставил мне огромное удовлетворение. Часы, которые я проводил там, были для меня той зимой наиболее приятными. Я был одинок, все время сидел в своей комнате и только на кружке мог встречаться с друзьями и знакомыми.

В процессе чтения у меня созрело несколько вопросов, которыми я решил заняться, когда закончится эпопея с экзаменами. Однако на экзаменах-то я, как уже говорилось, провалился. Я получил «неудовлетворительно» на письменном экзамене по алгебре. В конце экзамена в простом арифметическом действии (вычитании) забыл, что я «занял» одну цифру из последнего столбца, и вместо 77 в окончательном ответе у меня получилось 177…

Я спокойно воспринял эту неудачу и даже признал, что приговор был справедливым. Такая ошибка, сказал я, не свидетельствует о моей зрелости, и справедливость на стороне учителей, которые меня провалили. У друзей было иное мнение. Они сказали, что в подобных случаях обычно разрешают сдавать устный экзамен, не было такого, чтобы из-за такой небольшой ошибки ставили меньше, чем «удовлетворительно с минусом». В самом начале, когда я рассказал им о своей ошибке, они были уверены, что я не получу неудовлетворительной оценки. Старик-преподаватель физики из той гимназии – кажется, его фамилия была Чернышов, – педант, но честный и незлой человек, с которым я познакомился дома у кого-то из моих русских учеников, рассказал мне, что моя судьба вызвала многочисленные споры среди учителей, и он был среди тех, кто настаивал на моей виновности. «Я подумал, что экзаменующемуся не повредит, если мы его провалим, и это будет только справедливо: научит его, что не надо спешить, а к экзаменам на аттестат зрелости не готовятся за шесть месяцев. Поспешность же приводит к тому, что мы не возвращаем того, что "занимаем"…»