Мир, которого не стало - Бен-Цион Динур

Конференция была не очень интересной, а Шмуэль Вейцман, равно как и Саня Хургин, были людьми практического склада. Хотя они проявляли своеобразную терпимость к другим товарищам и давали нам высказывать наши соображения и возражения, они все-таки не очень-то слушали их и не придавали им большого значения. Шмуэль Вейцман имел обыкновение после окончания каждой секции возглашать: «Слово предоставляется Давиду», – даже когда я не просил слова. Когда я указал ему на его ошибку, он улыбнулся и сказал: «Значит, на это ты не хочешь возразить? По этому вопросу у тебя нет другой точки зрения? Извини!»

Конференция завершилась, и нельзя сказать, что она представляла собой что-то значительное или оказала на что-то влияние. Через полтора года, в 1908-м, я оказался в Киеве и был приглашен, кажется, случайно, на дачу недалеко от города, в Дарницу, на встречу, чтобы рассмотреть несколько политических и национальных проблем. В этой «разъяснительной» беседе участвовали: Давидович (Львович), Аарон (Соколовский), Саня (Хургин), Даниэли (Чернихов) и другие. В результате между мной и Аароном начался резкий спор по поводу моих слов о происходящей из Австрии теории национально-государственной автономии, ориентированной на индивидуума. Я сказал, что с теоретической точки зрения она основана на самоопределении личности как на единственном решающем критерии национальной принадлежности. Но в реальности эта теория развивается как своего рода политическое дополнение к территориальной автономии, так что если когда-нибудь она и реализуется, то только в этом качестве. Однако нации, у которых нет своей территории в стране проживания, не имеют, по-моему, шанса добиться «личной» автономии.

Аарон вскочил и спросил меня с иронией: «Какой адрес твоей «исторической науки» – Полтава, Лубны или Лохвица?» Я ответил ему тихо: «В киевской прессе летом 1906 года было напечатано несколько коротких заметок по этому вопросу». «А, – сказал он, – это оттуда ты почерпнул свой исторический анализ?» – «Нет. Там была упомянута литература по данной теме и приведены убедительные, на мой взгляд, факты. Ты можешь их найти, если захочешь, – это было в «Киевских откликах». – «И кто этот авторитетный автор?» – «Тоже человек из Лубен, Лохвицы или Ромен. Не помню точно. Не важно. Знаешь что? «Тора не на небесах» – это сказано о любом учении, в том числе и о шпрингеровском….

Не надо так уж презирать людей из Лохвицы, Лубен и Ромен, а тем более из Полтавы. Не вся Тора была дарована в Киевской губернии». Повисло неловкое молчание.

В 1919 году Аарон Соколовский посетил меня в Киеве и между прочим косвенно извинился передо мной за это «столкновение»: «Мы понятия не имели, – сказал он, – что ты имеешь какое-то отношение к исторической науке вообще и к еврейской истории в частности! Мы почти ничего не знали о твоем еврейском образовании!»

Во время той встречи я убедился, что источник наших разногласий восходит к самому пониманию еврейской жизни и сионистского начала в ней.

Я решил официально выйти из партии, но передумал: это будет выглядеть слишком высокомерно, лидеры партии не увидят в этом ничего, кроме зазнайства. Я объявил о своем решении только устно и добавил, что с этого года и дальше я не буду принимать участия в жизни партии.

И действительно, по сути я покинул партию сразу после областной конференции в Полтаве. В Песах 5667 (1907) года, на седере, устроенном товарищами, Элиэзер Шейн читал Агаду{580}, ставшую своего рода коллективным выражением чувств, мыслей и сомнений, с которыми мы подошли к этой встрече. Несколько членов сионистско-социалистической партии, почти все – молодые и не жители города, договорились провести седер вместе. Мы ощущали необходимость слегка развеять тяжесть на сердце в обществе товарищей. А тяжесть была велика. Большинство из нас были из «крутых» деятелей Сионистской социалистической партии: доходили в отрицании галута до крайности и проявляли себя отчаянными революционерами – в забастовках и митингах, пропаганде и прокламациях, самообороне и стычках с полицией. Несколько человек были сторонниками «Ноябрьских воззваний» (после октябрьских погромов 1905 года), в которых была выработана целая теория, попытавшаяся соединить категорическое отрицание галута с категоричностью революционной борьбы: участие еврейских масс в революции приведет к появлению еврейского революционера, который сможет воплотить в реальность большую еврейскую революцию…

Новым во всех этих тезисах было то, что отчаяние стало идеологией, и это вызвало претензии к их составителям, и после непродолжительных споров в узком кружке «Ноябрьские воззвания» были приговорены к изъятию из употребления.

Прошло всего полтора года – и мы уже были повержены и обращены в бегство: молодые евреи все чаще уходили не только из Сионистской социалистической партии, число членов которой еще недавно достигало тридцати тысяч, но и вообще покидали сионистское движение во всех его течениях и видах.

Бегство было быстрым и массовым. Даже активисты начали беспокоиться о своем будущем: те, кого заботило продолжение учебы в университете, и те, кто стремился поступить в университет, те, кто готовился к экзаменам, и те, кто хотел обеспечить себе какое-либо другое положение в обществе. Цель была одна: практическая польза. Были, конечно, и «мечтатели», люди совершенно иного склада. За несколько дней до Песаха мы получили известие о трагической смерти слесаря Зелига из Лохвицы. Зелиг застрелился на кладбище города Л. А он умел стрелять. Он был лучшим инструктором по самообороне во всей Полтавской губернии. Зелиг оставил короткое письмо братьям: «Если уж умирать, то лучше лежать на маленьком кладбище, и поскорее». Все были подавлены, и на душе у всех скребли кошки.

Находясь в таком настроении, мы и решили провести седер.

И вот наступил пасхальный вечер. Нас было, если я правильно помню, около десяти-двенадцати юношей и девушек. Девушки трудились: убирали и готовили к седеру. Сделали все, как положено. Маца и вино. «Марор[7], - сказали товарищи, – у всех нас есть в избытке». Комната была довольно большой. Мы сдвинули столы и одолжили побольше стульев. От слабого света лампы, освещавшей стол, на стенах выросли рельефные тени…

Я видел, что товарищи готовятся выслушать Агаду из уст Элиэзера. Это должно было стать «гвоздем» седера. Оказалось, что среди членов движения в Литве, во всяком случае в крупных городах, закрепился обычай чтения Агады, привязанной к актуальным событиям, – на седерах, где были только свои.

Ощущения праздника не было, в атмосфере не чувствовалось ничего праздничного. Общение с литовскими товарищами подготовило меня к восприятию того, что мне предстояло услышать, и заранее пробудило во мне интерес. Мои последние беседы с Элиэзером о происходящем в нашей партии еще больше усилили мое желание послушать Агаду в его исполнении. В те времена я имел обыкновение делать записи, на основании которых и воспроизвожу происходившее на седере.