Поиски счастья - Николай Максимов

С каждым порывом ветра меняются сны.

Заплаканная Майвик не сводит глаз с беспокойного лица дочери. Тымкар в своем шатре продолжает разрисовывать клык. Тыкос уже умеет разбираться в этих записях отца. Это очень хорошо. Пусть будут знать чукчи, как жили их предки, как плохо к ним относились американы.

Девочка играет со щенком: это Амнона. Затем — землянка, в ней бородатые люди пьют огненную воду. На следующем рисунке Майвик и Тагьек спят, а какой-то чужой человек на руках уносит девушку. Амнона в доме американов, она плачет, скорчившись на кровати. Джон (Тымкар уверен, что это тот, который живет в Ванкареме) играет в кости с другими, и вот ночью один из этих американов уносит ее к себе на шхуну… Амнона готовит пищу, стирает, ее выигрывают и проигрывают; она плачет, пытается броситься в море, думает о родных, о свободе, о счастье… И вот наконец у острова — русский корабль.

Тымкар мало знает русских. Но разве не они отобрали у американа Амнону? И Тымкар любовно изобразил этих людей с блестящими полосками на плечах. Правда, и они тоже стреляли, но не в них, как чернобородый янки; и они тоже угощали, но не затем, чтобы увезти кого-либо из них, как чернобородый янки. «Однако, они стоящие люди, эти таньги, как видно. Тоже и Богораз. Поделился сахаром, чаем. Многое рассказал, большую голову сделал». Только вот одно непонятно Тымкару: счастья он ему пожелал, а Тымкар так и не нашел счастья до сих пор… Конечно, у него есть семья, но Тымкар не чувствует себя счастливым. «Неправильная жизнь, — думает он, глядя на два своих винчестера. Ни к одному из них нет патронов. — Обманщики! Зачем добывал?» И ему вспоминается опасная охота на кита, промысел песцов, все лишения и тревоги, связанные с приобретением этого оружия. И тут рождается мысль, что хорошо было бы, если бы все чукчи сговорились и не стали выменивать новые ружья, а потребовали бы привезти патронов. Но мысль эта, едва родившись, сразу гаснет. «Как скажешь всем? Кричать? Не услышат. Бежать? У тундры нет берегов…»

Бесноватый ветер шарахнулся на землянку. Пламя жирника метнулось в сторону. Мелкой дробью забился заиндевелый полог.

Проснулась Сипкалюк. Огляделась, прислушалась. Заплакала больная дочь. Мать долго успокаивала ее, потом сказала мужу:

— Ложись, Тымкар! Страшно одной. Пурга.

И о чем бы, кажется, горевать Тымкару? Жена к нему ласкова, в ее голосе и глазах так много теплоты. Но нет, она раздражает его, и он отвечает:

— Слова твои лишние. Ты надоела, как комар в летний день.

Это страшные слова. Еще никогда не слышала она такого от мужа. Что случилось с ним?

— Тыкмар… — стоном вырывается у нее. — Близкий к сердцу…

Порыв ветра заглушил ее последние слова.

Ресницы Тымкара дрогнули от гнева.

— Беден ум твой, — зло произнес он, отвернулся, и, не жалея табака, набил трубку, задымил.

Некстати окликнула его Сипкалюк: в голове его были важные мысли.

Успокоив себя глубокими затяжками, он думает о словах старика Емрытагина: «Многое изменилось в жизни». А что изменилось? Разве только то, что он уже отец двух детей? Но Емрытагин умный старик, напрасно болтать не станет…

Действительно, старик никогда не говорил пустого. Больше молчал, а если уж говорил, то «стоящие слова», кто же не знал этого!

…Вот и сейчас, мучаясь бессонницей, Емрытагин размышлял о жизни.

Емрытагину восьмой десяток. Он родился задолго до того, как Аляску уступили Америке. Седой, но еще бодрый, он помнит, что жизнь тогда была много лучше. Американов не знали ни они, эскимосы, ни чукчи. Плавали и торговали здесь только русские. А потом появились неизвестные им люди в светло-синих одеждах, и жизнь начала изменяться. Русские куда-то уплыли, совсем редко стали приходить. Вот минувшим летом, однако, приходили и опять обошлись с ними, как друзья: отобрали у американов Амнону, угощали, ничего не просили взамен. Ворочаясь и кряхтя, старый Емрытагин думает о своем одиночестве. Он давно уже живет один. Жена умерла, сын уплыл за пролив да так и сгинул там, второго унесло на льдине, третий умер младенцем; дочерей у старика не было.

Как и обычно, Емрытагину нечего курить; где взять старику? Спасибо, хоть кормят его всем селением, и то хорошо. Однако курить хочется. И он перебирает в памяти всех островитян. Землянка Канхака ближе всех, но он, бедняга, и сам уже забыл запах табака. Татакаин? Но разве есть кто-либо беднее его? Тагьек? Тот жаден. До Тнетеина не дойти в такую непогоду: далеко. И, как всегда, выбор останавливается на Тымкаре. Он хотя и чукча, но это ничего. Да и не спит сейчас, верно, рисует по кости.

Старик одобрительно покачал головой, поднялся, натянул торбаса, кухлянку и выполз из спального помещения.

В наружной части землянки на ощупь нашел и отпер входную дверцу. И в тот же миг дверца шарахнулась на него, как будто снаружи на нее набросилась штормовая волна. Старика отшвырнуло, опрокинуло на спину, поток плотного, колючего снега прижал его к пологу; забивая ноздри, рот, глаза.

Емрытагин перевернулся, отполз в сторону, отдышался. Мощная струя снега врывалась в открытую дверцу, заваливая жилище. На четвереньках старик выполз из землянки и, выждав спада ветра, прикрыл вход.

Темнота. Океан ледяного воздуха, смешанного со снегом, валит с ног, обжигает, набрасывается, как разбушевавшееся море на скалы.

Определив направление, старый эскимос согнулся и сделал несколько шагов. Временами он был не в силах двинуть ногой: шквал отбрасывал его обратно. Одежда тяжелела, перехватывало дыхание и, несмотря на стужу, лоб и все тело покрывались испариной: слишком резрежен воздух. Стучало в висках.

Смотри, старик, не сбейся с пути! Собьешься — погиб. Никто не услышит, никто не поможет.

В полном изнеможении повалился Емрытагин спиной к ветру у землянки Тымкара. Выровнял дыхание, отыскал дверцу, постучался.

В ответ тявкнула Вельма, заурчали другие собаки, и вслед за этим послышался голос Тымкара. Хозяин помог гостю отряхнуть одежду, раздеться. Потом протянул кисет с табаком. Старик зашевелил губами, торопливо вытаскивая трубку. На его виске дергалась синяя жилка.

Курили молча, не спеша, стараясь продлить удовольствие. Проснувшаяся Сипкалюк непонимающими глазами смотрела на соседа. Протянув руку, старик взял клык и долго «читал» по нему историю десятилетнего рабства Амноны. Затем, отложив клык в сторону, приподнялся, собираясь уходить.

— Пошел я, работай.

— Какомэй! — воскликнул Тымкар. — Как пойдешь? Оставайся с нами, — он быстро взял трубку гостя и снова набил ее табаком.

Громко и жалобно заплакала больная девочка. Вместе с матерью над ней нагнулся и отец.