Семья Машбер - Дер Нистер

Горе тем, кто держит народ в нищете и в неведении, кто не допускает облегчения участи тех, кто нуждается в помощи, и ставит препятствия на пути людей, стремящихся эту помощь оказать, потому что в них жив дух Божий, милосердие коего проникло в их сердца. И они приходят в отчаяние, видя, что труды их напрасны, что их доброй волей пренебрегли, ибо голос их, призванный будить, ни до кого не доходит, точно глас вопиющего в пустыне.

Сидя у себя в домишке, задвинутом в глубь двора нееврейского квартала, при свете лампы, поздней ночью, Иоселе осознал, что и он сам, и другие, ему подобные, отторгнуты своим поколением, разбросаны по стране, одиноки, унижены и жаждут обрести общий язык с теми, чье благодеяние они таскали на своих плечах, как тяжелые камни. Но в силу известных причин их не приняли в роли избавителей, они были встречены, точно чужие, зложелатели, враги.

Как происходит всегда в подобных случаях, Иоселе, сев за стол, почувствовал себя лишним, никому не нужным… Но чем больше он разгорячался, тем яснее осознавал, что похож на воодушевленного бойца на поле брани, который выступает один с небольшой кучкой соратников против многих; но его товарищи преисполнены отваги, свойственной всем зачинателям, всем избранникам народа и представителям молодого поколения, вступающим в борьбу против старого и отжившего, которое неминуемо должно уйти и освободить место тому, что несет с собой грядущий день, что предопределено и предначертано…

Иоселе, к утешению своему, вспомнил о тех немногочисленных решительных и преданных ему людях, которые полностью перешли на его сторону, а также о тех, кто еще держится вдали, однако время от времени пытается заглянуть к нему в дом, иной раз робко перекидывая ногу через его забор; но можно быть уверенным, что эти люди в конце концов переберутся сюда обеими ногами и принесут ему, Иоселе, все лучшее, чем располагают.

Таков был, к примеру, покойный Михл. Конечно, ему было тяжело порывать со своими, ведь сделал он это с большим опозданием, на старости лет, когда нелегко вытягивать себя с корнями из почвы, в которую врос; однако история с Михлом может послужить лучшим доказательством в пользу того, что и там, у других, не все ладно, если даже такие, как Михл, из последних сил выбираются, чтобы здесь, у Иоселе, обрести истинный путь…

Ощутив прилив сил, Иоселе закончил свою корреспонденцию бодрым предвидением, которому доверяли все его единомышленники: как бы долго ни длилась ночь, власть ее кончилась, в просветах между тучами уже виднеются дальние отблески грядущего дня, который наступает и ищет места, чтобы воссиять.

— Ура! — закончил Иоселе статью, счастливый от осознания своего высокого и воодушевляющего призвания, которое, несмотря на любые препятствия, приобретает все большее и большее значение. Словно тусклый фонарик в руках одинокого путника, который сумел уберечь крупицу драгоценного света, заслонив его своим телом от ветра, и защитить огонек, призвание Иоселе разрослось в яркий светоч, стало путеводной звездой для тех, кому посчастливилось увидеть ее ослепительное сияние.

Иоселе потирал руки от радости, особенно когда вспомнил о Лузи, с которым он беседовал, ожидая похорон Михла. Он представил себе его черную меховую шапку, раввинскую шубу с закинутыми одна на другую полами… Лузи стоял перед ним, отчужденный, но в то же время, кажется, с ним можно было договориться, а кое в чем и сойтись… Перед сном Иоселе долго еще ходил по комнате, и, даже когда он лег, образ Лузи не покидал его, заставляя улыбаться от удовольствия.

Да, говорим мы, продолжая наше повествование, Иоселе хорошо запомнил Лузи. Он беспрерывно думал о нем день, два, три, покуда не начал расспрашивать, где он живет, а когда узнал, переступил порог его дома, никем не сопровождаемый.

Удивительно!.. Какие, казалось бы, дела мог иметь такой человек, как Иоселе, к Лузи, особенно если принять во внимание время и обстановку, в которой жил и развивал свою деятельность Иоселе, — как известно, тогда исключались какие бы то ни было отношения между противоположными сторонами, придерживавшимися столь различных мнений в вопросах веры.

Удивительно, конечно, но все же объяснимо…

Иоселе не ограничивал свою миссию проповедью просвещения среди детей из обеспеченных семейств и учащейся молодежи, которая порой протягивала к нему руку с просьбой помочь выбраться из узкого круга галахических установлений, — он порывался и к массам.

Однако после длительного и печального опыта он убедился, что любви к «дочери небес» Гаскале, как в то время именовали просвещение, могут предаваться лишь считанные единицы, которые имеют возможность искать ее за облаками, а к подавляющему большинству, к массе трудовых людей следует приходить с чем-то более существенным, с насыщающей пищей, предшествующей танцам. Лишь насытившись, люди смогут воспринимать красоты, к которым сейчас равнодушны, так как ни времени, ни выдержки, ни понимания им не хватает.

Иоселе убедился, что он вместе с небольшой группой приверженцев — всего лишь крошечный островок в безбрежном море нужды и невежества и что низко и недостойно кичиться своим превосходством, довольствуясь тем, что удалось захватить для себя одного, для собственного своего благополучия…

Поэтому Иоселе искал широкую дверь, через которую он мог бы выйти к массам со всем тем, чем он вооружен, полагая, что, если ему удастся добиться, чтобы масса согласилась принять на первых порах то, что доходчиво и доступно ее пониманию, в дальнейшем у нее раскроется душа и она услышит то, к чему пока еще глуха.

Поэтому Иоселе старался приходить к людям не с пустыми руками, не с бесплодными добрыми пожеланиями, трудными для восприятия, а с практическими, тщательно продуманными планами и с советами, помогающими удовлетворить повседневные нужды.

Вот, к примеру, один из таких планов: основать ссудно-сберегательные кассы взаимопомощи под названием «Поддержка падающих». Это значит, объяснял Иоселе, что каждый должен внести некую сумму, которую ему удалось сберечь в добрые времена, и из собранных денег всем нуждающимся будут выдаваться краткосрочные или долгосрочные ссуды, а впоследствии взявшему ссуду следует вернуть ее с процентами или без них.

Другой план состоял в том, чтобы организовать производственные артели, которые забирали бы у ремесленников определенной профессии готовые изделия, изготовляемые обычно по заказам оптовых торговцев и предпринимателей, отрывающих у ремесленников значительную часть заработка за посредничество между производственниками и потребителями. «А не лучше ли, — толковал Иоселе ремесленникам, — чтобы вы сами стали предпринимателями и устроили так, чтобы весь заработок попадал к вам, а не к лавочникам, которые, как говорят, „не сеют, не жнут — на готовеньком живут“, за счет чужого труда…»

Одним словом, Иоселе не раз пытался собирать ремесленников разных специальностей, разъяснять им положение дел и доказывать свою правоту посредством веских доводов и примеров; он говорил, что они отстали от жизни и не понимают, насколько выгодны его предложения, ведь он заботится только об их благополучии.

Народ поначалу слушал очень внимательно и утвердительно кивал головой: «Конечно… Правильно… Прекрасная мысль… Такую бы нам жизнь…» Однако потом, когда Иоселе готов был перейти от слов к делу и приняться за осуществление своих планов, публика начала отлынивать, охладевать и избегать каких бы то ни было действий. Почему? А потому, что каждому стало казаться, будто его хотят обмануть, обойти. Ремесленники подозревали друг друга, а все вместе — Иоселе, и настало «смешение языков», никто никого не слушал, каждый думал, что другой хочет заполучить побольше, все перессорились и разошлись с тем же, с чем пришли, — ни с чем…

— Вы разве не видите, — выискивался тогда некто, прикидывающийся добрым другом Иоселе, который ценит его труды, и, отозвав Иоселе в сторонку, говорил доверительно, как добрый советчик: — Вы разве не видите, что с нашим братом ничего не сделаешь? Ведь это же головы садовые, хоть топор бери и колья теши…

Да, Иоселе уже не раз проваливался со своими проектами. Он думал, что дело тут в нем самом, что он не способен словами объяснить то, что нужно, и решил обратиться к людям со специальной брошюрой, написанной на простом и понятном языке. Над этой брошюрой он теперь и работал.

Написав ее, он пошел к местному типографу Шефтлу Кацу, который у себя в типографии носил шелковую ермолку — из уважения к самому себе, а также к богоугодной деятельности своего предприятия, обслуживавшего самую благородную публику такими необходимыми и важными творениями, как Мишна, Агада, Пятикнижие с комментариями и толкованиями, отпечатанными на лучшей бумаге черными, пахнущими краской буквами, с торжественными титульными листами, с изображениями пророка Моисея и брата его Аарона: первого — с торчащими изо лба лучами, напоминающими рога, второго — облаченного в белое одеяние ксендза, с кадилом для воскурения ладана.