Семья Машбер - Дер Нистер

Так оно и есть: Михл кончился… И вот он уже лежит на земле… Сроли видит себя и Лузи стоящими над ним в почтительном молчании, как при воздаянии последней почести. Но проходит немного времени, и оба они, взявшись за руки, перешагивают через него, и вот они уже в поле, далеко, одни, на желанном пути, и все горизонты перед ними открыты…

— А! — воскликнул Сроли, раскрыл глаза и увидел то, что можно было увидеть в эту минуту в комнате у Михла: сам Михл — на полу, трехлинейная лампочка еле светит в изголовье, а огонька почти не видно, потому что со двора заглядывает в окно белесый рассвет…

Утром у Сроли было много дел: прежде всего, сбегать в погребальное братство, сообщить о покойнике и договориться насчет могилы и савана, который Сроли, кстати сказать, не выпрашивал, как для нищего, бесплатно, а за все платил и даже не особенно торговался, словно речь шла о зажиточном человеке, оставившем порядочное наследство.

Когда в погребальном братстве все было улажено, Сроли отправился в нееврейский квартал, где жил Иоселе-Чума, и, не расспрашивая тамошних жителей, нашел его дом, как будто заходил сюда нередко.

Откуда он знал этот дом?

Относительно Сроли таких вопросов не задают!.. Вероятно, он как-нибудь раньше узнал, где живет Иоселе, намереваясь к нему прийти — мало ли с какой целью: может быть, из простого любопытства, а может быть, и ради серьезного дела… Так или иначе, но, прежде чем Иоселе в это утро выбрался в город на службу, где он работал в качестве ответственного служащего, Сроли к нему вошел и, едва переступив порог, сообщил о Михле.

— Вы, конечно, знаете, о ком я говорю? — сказал Сроли.

— Вот как! Что вы говорите? Умер? Как это случилось?

— Как со всеми… А в таком-то часу будут похороны, на которые вас просят пожаловать.

Рассказав все, что следует, Сроли пошел к некоторым из приверженцев Лузи и попросил их от имени Лузи передать всем другим, до которых он не успеет добраться, чтобы они явились отдать последний долг покойнику.

Потом пришлось долго повозиться с самим покойником, когда нужно было бегать по соседям из двора во двор и одалживать самовары, которых в доме у Михла не было, для кипячения воды, а потом доставать свечи, чтобы поставить их в изголовье, и простыню, чтобы накрыть тело.

Все это Сроли раздобыл сам, потому что, кроме домашних Михла, никто из его родственников и друзей не показывался — ни из давнишних, отрекшихся от Михла, когда тот вышел из общины, ни из тех, кто ему симпатизировал, но еще не успел сблизиться с ним.

Так что Сроли оказался единственным, кто смог обо всем позаботиться… Однако благодаря его энергии ему удалось все устроить как следует: перед омовением у изголовья покойного горели свечи, а во время омовения самовары кипели; возле дома Михла, во дворе, собралось довольно много народа — к удивлению соседей, которые думали, что после несчастий, случившихся с Михлом, никто на похороны не придет. Но пришли, и даже многие, чего, конечно, никто не мог ожидать.

Среди провожатых выделялись две группы людей: с одной стороны, давние друзья Михла — портной Авремл, красильщик Менахем, грузчик Шолем и многие другие, державшиеся вместе, особняком, в нищенских поношенных шубейках, с согнутыми спинами, с исхудавшими, синими от холода лицами… А с другой стороны, пришли приверженцы Иоселе, которые выглядели гораздо благообразнее, упитаннее и были лучше одеты.

Соседи удивлялись, глядя на этих людей, которые, ожидая отправления похоронной процессии на кладбище, сначала держались обособленно, словно каждая группа имела свою долю во всем этом происшествии. Тем не менее вскоре обе группы объединились и приняли одинаковое участие и в процессии, и в ношении покойника, когда нужно было друг друга сменять, то и дело подставлять плечо, чтобы дать отдохнуть тому, кто устал.

Да, это была необыкновенная картина, когда по одну сторону носилок шли в паре приверженец Лузи и сторонник Иоселе — близко, плечом к плечу, — что в иных обстоятельствах трудно было себе представить…

Процессия двинулась к кладбищу. Сроли, идя за носилками, вел за руку мальчика лет пяти-шести, совсем как родного. Это был единственный оставшийся в живых сын Михла Букиера. Помимо того что он выглядел нищим оборванцем, мальчик еще и прихрамывал: то ли занозил палец, то ли гвоздь в башмаке мешал.

Сроли по-отечески ласково держал мальчика за ручку и смотрел на него сочувственно, когда замечал, что ребенок боится чужих людей, несущих его отца, и хочет отстать, остаться позади.

Так дошли до кладбища. Когда покойника положили в мертвецкой, с ним поступили так же, как поступают со всеми: семь раз обошли его кругом… Однако когда собирались проделать все остальное — вынести Михла из мертвецкой, принести к могиле, которая была заказана и уже должна была быть готова, — вот тогда Сроли, а за ним и все прочие, знавшие толк в городских делах, заметили еще одну удивительную вещь, которую на таких похоронах трудно было себе представить.

А именно?

Вдруг показался Гиршл Ливер, кладбищенский надзиратель. Это случалось очень редко, только на богатых и торжественных похоронах. Вместе с Гиршлом шел кабатчик Иоина — человек, который бывает нужен там, где требуется сделать дело, которое другим противно и браться за которое порядочному человеку не пристало.

— Что им тут надо? — спросил Сроли, как только увидел их, понимая, что это неспроста: если эти двое потрудились прийти сюда, значит, у них имеется какой-то тайный умысел.

И действительно, вскоре этот умысел стал всем ясен… Когда носилки с покойником подняли и вышли из мертвецкой, чтобы отнести тело туда, куда полагается, по проторенной тропинке, ведущей к месту, где роют обычно могилы, вдруг раздался приказ надзирателя Гиршла:

— Нет, не туда… Сюда, к забору! — указал он в сторону от тропинки, где на слежавшемся снегу видны были свежие следы, видно только сегодня оставленные. Это означало, что нести Михла следует туда, где никого не хоронят, кроме незаконнорожденных детей, а также людей неизвестных, безымянных, женщин непристойного поведения и воров.

— Что такое? — спросил Сроли, увидав, куда показывает надзиратель, выпустив ручку мальчика и подойдя к Гиршлу. — Почему — туда?

— Так велит община! — выступил вперед Иоина, заложив, как обычно, руки за спину, и подошел к тем, кто нес покойника, намереваясь загородить им дорогу и оставить свободным только то направление, которое указал Гиршл.

— Не сметь! — крикнул Сроли и встал перед носильщиками. — Их вы туда понесете! — указал он на Иоину и Гиршла, которые стояли рядом.

— Велено! — холодно приказал Иоина носильщикам, которые, будучи людьми подчиненными, должны были выполнять только приказы Гиршла или Иоины, который тоже имел голос в погребальном братстве и который, как было известно, если сказал что-то, то никогда от своего не отступал.

— Не велено! — снова крикнул Сроли и не позволил слушаться приказа Иоины.

Тогда из числа провожавших, вначале не понимавших, чего хотят Иоина и Гиршл, но потом сообразивших, что те намерены опозорить покойника, выступил Иоселе-Чума.

Он был одет гораздо приличнее других, потому что являлся высокопоставленным служащим очень солидного нездешнего предприятия, и одна уже представительная внешность придавала ему духу для того, чтобы выступить против Иоины и Гиршла, да и сам он, как оказалось, был не промах… Он подошел к Иоине и смерил его презрительным взглядом, точно все существо кабатчика не имело для него никакого значения, а его самоуверенность доносчика никого не пугала…

Иоина сразу же был вынужден отступить, и особенно — когда Иоселе подошел к нему еще ближе и сказал:

— А-а, это вы, кажется, кабатчик Иоина, если не ошибаюсь? Да? Так вот, слушайте меня: советую вам не затевать никаких историй ни со мной, ни со всеми теми, кто пришел на похороны. Ступайте подобру-поздорову и дайте нам похоронить покойника так, как полагается ему по заслугам. Не то, предупреждаю вас, это кончится для вас плохо. Мы знаем, кто вы такой. — Иоселе наклонился к Иоине и все дальнейшее проговорил вполголоса, ему на ухо. — Вином без акцизного сбора торгуете? Краденое прячете? А по-русски, — добавил Иоселе, — говорить не умеете? А начальства боитесь? Так вот завтра, если вам угодно, тот, кому нужно, узнает о святых делах, которыми вы занимаетесь на этом свете и которые через сто двадцать лет, несомненно, помогут вам попасть прямо в рай… Вы меня слышите, реб Иоина?..

Последние слова Иоселе так всполошили кабатчика Иоину, что тот лишился дара речи и у него отнялся язык — не только доносительский, работавший без устали всегда, когда перед Иоиной оказывался противник, против которого необходимо было выступить во всеоружии, но и обыкновенный человеческий язык… Иоина онемел и тут же начал пятиться, точно побитый пес с поджатым хвостом. При этом он выглядел таким униженным, таким убитым, что даже руки, которые он всегда закладывал за спину, сейчас опустились, словно чужие.