Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов

отца, тут сомневаться нечего, не ошибиться мщением – вот что важно. А как доказать, что подозреваемый – убийца. Мы слушаем, затаив дыхание, знаменитый монолог «Быть или не быть», но в «Глобусе» половина зрителей выходила из театра, направляясь через дорогу хватить пивка: там была пивная, которая сыграла роль пожарного депо – когда в театре начался пожар, заливали пивом. Важнее «Быть или не быть» для большинства зрителей был вопрос, какой призрак явился Гамлету, подлинный или поддельный? Нам это приходится объяснять в примечаниях, а стоявшая возле сцены безграмотная толпа, так называемые «низкорасположенные», все до единого знали, что многие пришельцы с того света лишь прикидываются подобиями усопших. «Каждый дурак» (выражение из «Гамлета») знал: подлинный призрак скажет правду, поддельный обманет. Чтобы проверить рассказанное ему Призраком о том, как был убит его отец, Гамлет устраивает «мышеловку»: театральное представление, похожее на рассказ Призрака. Но зачем же «мышеловку» показывать дважды, пантомимой и в диалоге?

Это дублирование долгое время оставалось загадкой. У комментаторов и режиссеров повтор вызывал недоумение как ненужное замедление действия. На самом же деле тут поворотный пункт трагедии. «Мышеловкой» Гамлет называет «Убийство Гонзаго», действо о преступлении, которое, возможно, напомнит узурпатору его собственное злодеяние. «Виновные, находясь на спектакле, бывают настолько потрясены до глубины души искусством актерской игры, что тут же признаются в своих злодеяниях», – так рассуждает Гамлет. Представлением пьесы он хочет «поймать» дядю, заставив его выдать свои чувства, если верить тому, что Гамлет услышал от Призрака, но сперва надо убедиться, что Призрак, похожий на его отца, был неподдельным.

Своего замысла Гамлет не раскрывает никому, даже заехавшим в Эльсинор лицедееям, но просит их разыграть перед королевским двором пьесу-ловушку. Договаривается с премьером-трагиком, что тот произнесет несколько строк, написанных самим Гамлетом, надо думать, с намеком. А перед спектаклем Гамлет делает актерам внушение, которое опять-таки рассматривалось как отступление – повод для автора пьесы высказать свое кредо «не нарушать скромности природы». На самом же деле Гамлет, желая подчеркнуть, насколько ему важен смысл слов, просит актеров отказаться от обычных, бьющих на внешний эффект приемов, не заламывать рук, не рвать на себе волосы, не орать, а выражаться естественно, как в жизни, пантомиму же просит вовсе сократить. Пантомимы, которые Гамлет называет «кривляниями», выполняли роль современного комментария, наглядно объясняя пьесу публике, плохо понимавшей изощренные поэтические словеса. Рассчитывая на публику избранную, узкий круг, Гамлет просил пантомиму не представлять. Однако актеры, пропустив гамлетовские поучения мимо ушей, стали играть по-своему, как играли обычно, с «кривляниями», изображающими коварное убийство. «Актеры всё сразу выкладывают!» – в ярости бросает принц, срывая свое раздражение на Офелии, он оскорбляет её так грубо, что она, не в силах сдержаться, решается сказать: «Вы гадина, гадина!». Таков подстрочник Морозова, в переводах реплика смягчается. Чем же Гамлет недоволен? Ведь актеры жестикуляцией изобразили злодейское убийство, а король и ухом не повел. Не узнал себя? Такова проблема. Пантомиму Клавдий и не смотрел – таково объяснение Уилсона.

Пока шёл пролог и продолжались «кривляния», представление бессловесное, король Клавдий, согласно Уилсону, был поглощен разговором с королевой Гертрудой и дворецким Полонием. Обсуждали они, по Уилсону, поведение принца Гамлета. Строптивый (или же потерявший рассудок?) сын вместо того, чтобы сесть, рядом с матерью, как она просила, объявил громогласно, чтобы слышали все, что его к себе тянет «магнит посильнее». Улегся (!) у ног Офелии, провозгласив, что ему было бы «предпочтительнее лежать между девичьих ног» И получил «гадину» – лишнее доказательство, что принц свихнулся от любви, либо… Что же у него на уме, который он, возможно, потерял?

По ходу пантомимы Клавдий смотрел не на сцену, смотрел на Гамлета. Кончились кривляния, заинтересовался диалогом, а речи персонажей содержали обличительные намеки, когда же дошло до сцены отравления, Клавдий увидел изображение и услышал описание им совершенного преступления с подробностями, какие Гамлет узнал от Призрака. Тут убийца, бросившись вон из зала, и выдал себя. У Гамлета не остается сомнений: призрак неподдельный – сказал правду! Подозреваемый попался в «мышеловку». Простая публика партера («наземная») ликовала, а в сцене на сцене придворного представления ликует Гамлет:

Оленя ранили стрелой —

Тот охает, другой смеётся;

Один хохочет – плачь другой,

И так на свете всё ведется!

Перевод Н. Полевого[183]

Принцу остается действовать, дальнейшие колебания, как разъяснил Уилсон, не муки совести, а расчет в поисках момента, чтобы, исполнив сыновий долг, отомстить за отца. После выхода книги Уилсона «Что происходит в “Гамлете”» у него состоялась переписка с влиятельным театральным деятелем, известным режиссером, который был готов принять установленное шекспироведом, однако отказывался показать это на сцене: современные зрители в призраках не разбираются, у них подорвана вера в потусторонние силы, они не могут себе представить, до чего же важно шекспировской публике было установить, какого сорта призрак явился принцу. Но объяснение шекспироведа было принято на правах шекспировской ремарки, с тех пор мизансцена – разговор Клавдия с Гертрудой и Полонием – играется по Уилсону, сравните с истолкованием надуманным:

«Когда Шекспир в “Гамлете” показывает читателю театральное представление, то он пространство этого театра дает нам с точки зрения зрителей этого театра – Король, Королева, Гамлет и пр. (…) “Гамлет” представляет трудности непреодолимые: зритель театрального зала неизбежно видит сцену на сцене со своей точки зрения, а не с таковой же – действующих лиц трагедии, – видит её своими глазами, а не глазами короля, например. (…) Зритель видит сцену на сцене в значительной мере самостоятельно, не через короля, а сам по себе, и двустепенность его сознанию не дается»[184].

Трудностей, о которых говорит истолкователь, Отец Павел Флоренский, на самом деле нет. «Непреодолимые трудности» – произвольное мудрствование выдающегося ума и эрудита, который квазиучеными словами «пространство театра» и «двустепенность» обозначает свое нежелание выяснить, что же в самом деле Шекспир показывает в «Гамлете». Не нужно «смотреть глазами короля», следует понять и объяснить, почему король не увидел, что ему сначала, без слов, показывали.

Ещё в конце 60-х годов, когда не произносилось имя Флоренского, я сослался на «Столп и Утверждение истины» в своей книжке о Льюисе Кэрроле[185], это расположило ко мне семью Флоренских, и мы стали приятелями с его внуком. Но дальнейшее чтение трудов Флоренского меня озадачивало или же приносило разочарование: измышления, иногда выразительные, кажущиеся верными, иногда – искусственные, натужные, иногда – невразумительные, неизменно и сплошь измышления, не изучение. Сравните Флоренского о живописи с тем, что писали искусствоведы, и станет видна та же, что и в