Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Нарком на бегах и прочие поручения
«Он был слугой двух господ, но не смешным слугой, которого бьют оба господина, а таким, который умел соединить требования обоих».
Луначарский о Френсисе Бэконе.
«Раз уж ты происходишь из интеллигентной семьи, то должен знать, как себя держать. Иди и попроси у нее материалы, которые мы все никак не можем достать». Такое задание в начале своей научной карьеры получил я от Овчаренко Александра Ивановича, отвечавшего за подготовку Собрания сочинений Луначарского. Институт выпускал академические издания Герцена, Горького, Маяковского, дошло и до Наркома Просвещения – восемь томов. В собрании сочинений нашего культурного Наркома отвечал я за Шекспира – в томе четвертом, пятом и шестом. Не хватало у нас лекций по истории зарубежной литературы, читанных Луначарским в Институте Красной профессуры, хранились они не в Архиве, а на квартире, в семье, Овчаренко послал меня их выпросить. Вечером в разговоре с отцом я упомянул, что завтра, как мне было велено, я отправляюсь к дочери Луначарского. «Мы с ней вместе учились», – говорит отец. Прекрасно! Вежливость вежливостью, а тут еще и личный контакт. Как только мне дверь откроют, я сразу и… На другой день шагал я по этой самой улице, напевая «На Лу-уначарской у-улице…».
Петь, если меня не слышат, я всегда пою. Под шум машин, переходя улицу перед Метрополитен-Оперой, затянул brindisi из «Травиаты». Атмосфера кругом такая, хочешь не хочешь, само собой поется:
Вы-сооо-коподнимемвсекууубокве-сееельяижадно…
Песню из комедии «Клоп» Маяковского я пел, однако не понимал, зачем поэту понадобилось, чтобы человечий «клоп», расчувствовавшись, вспомнил напев про некий «старый дом». Оказывается, дом в Глазовском переулке, переименованном в улицу Луначарского, еще с девятнадцатого века был заведением сомнительного свойства, и на фронтоне его красовались барельефы знаменитых завсегдатаев, в том числе, писателей. Кто это установил? Американская специалистка по советской литературе Нэнси Конде, но о своём открытии она сообщила, когда в собрании сочинений Маяковского том с пьесами уже вышел, и в примечания открытие не попало.
Итак, я пел, про себя репетируя: «А вы учились с моим отцом». Подхожу к дому с мемориальной доской, удостоверяющей, что здесь квартировал Нарком (сюда являлись к нему бесконечные просители), вхожу, поднимаюсь на лифте на самый верхний этаж, звоню и со счастливой улыбкой на лице выпаливаю еще прежде, чем успеваю рассмотреть, кто передо мной: «А вы учились с моим отцом!». В ответ налетает на меня чуть ли не сбивающий с ног словесный смерч: «Как вы смеете?! Как только повернулся у вас язык? Вы на себя посмотрите!» И дверь захлопывается.
На себя в ту минуту посмотреть я не мог, но, как бы очнувшись от грез наяву, всё же успел заметить, что дверь открывала молодая женщина, которая не годилась в соученицы моему отцу, годилась бы, допустим, в старшие сестры сыну этого отца, почему и было мне предложено, опомнившись, оценить ситуацию в меру моего возраста.
«Мы-то думали, интеллигентный человек…», – горестно вздохнул Овчаренко, а затем, изменив тон, добавил: «Иди опять и без материалов не возвращайся!»
Поднимаюсь на лифте. Звоню, не зная, что меня ждет. Дверь отворяется и снова залп: «С теткой моей ваш отец учился. С теткой! Входите!». Только вошел и остановился: слева была открыта дверь в домашний кабинет Наркома, в кабинете, как положено, письменный стол, а на столе… Что могло лежать на рабочем столе человека, возглавлявшего строительство нашей социалистической культуры? Какие книги должны бы громоздиться в кабинете энциклопедиста-коммуниста? А я увидел белоснежного Улова, мастера-наездника Семичева Николая Романыча, Пилота с Родзевичем, и еще немало лиц и фигур, знакомых мне по ипподрому. Письменный стол был завален беговыми программами.
«Что же вы остановились?» – спрашивает еще не совсем остывшая хозяйка.
«Это, – отвечаю, указывая пальцем, – Улов… А с ним Николай Романыч».
«Что за улов? Какой еще Николай Романыч?» – говорит хозяйка, полагая, что от невежды, состарившего ее лет на двадцать, всего можно ожидать.
Стал я рассказывать, что знал, каков был феноменальный рысак по кличке Улов, детище Бутовича, и как успешно выступал в руках Семичева. На дорожке Улова я не застал, видел на ВСХВ, где он был признан чемпионом породы, и не знали мы, восхищаясь чудо-конём, что над создателем четвероногого чемпиона уже приведен в исполнение смертный приговор. А из-под копыт рысаков, которыми управлял Николай Романыч, удостоился я чести пыль глотать, неизменно оставаясь последним.
«Раз вы знаете, кто это, можете весь хлам взять», – говорит хозяйка уже тоном помягче. Заманчивому предложению я не последовал. Позарился бы на программы, а потом еще и лекции стал просить? И провалилась бы окончательно моя миссия! Напротив, я постарался убедить Ирину Анатольевну, что этому «хламу» цены нет, что она должна «хлам» хранить, как сокровище, тем более что программы воскресные, к тому же по большим призовым дням (это сразу было видно) – сколько в них бесценных сведений! Сокровище там и осталось, зато лекции я получил, хотя репутации отпрыска интеллигентной семьи восстановить у своего начальства уже не смог.
У каждого из нас обстоятельства случайные и предметы незначительные, бывает, прокладывают дорогу к большим проблемам, позволяя судить о них, как говорил Пушкин, «домашним образом». О чем говорил заваленный беговыми программами письменный стол главы советского просвещения? Стол запечатлелся у меня в памяти, и словно сквозь сетку, как через транспарант, за программами вижу эпизоды нашей история, а история наша, как всякая история, шла, повторяясь, кругами.
Бывал советский сановник на бегах, бывал. А к тому времени я уже понял: бега социально окрашены, занятие с классовым оттенком. Московский ипподром даже в мои дни, не говоря о послереволюционной поре, был почти нетронутым, заповедным уголком былого. Поначалу бега революционно преобразовали до основания, изъяли подоснову азарта – тотализатор, и на бега перестали ходить. К счастью, командир Красной конницы, «братишка наш Буденный» отстоял. Старорежимную затею реставрировали, и прежняя беговая жизнь снова закипела. Рысаки, ставшие советскими, стояли в конюшне, где когда-то стоял Крепыш, резвейший рысак ещё старой России, «лошадь века». В те времена так и говорили, что в России гремят трое – певец Шаляпин, рысак Крепыш и полицейский пес Треф. В мое время игра на тотализаторе шла, как прежде, что достоверно показано в кинокартине «Старый наездник». Создатель фильма, шотландец по кровям, Борис Барнет добивался той подлинности, суть
