Cамарская вольница. Степан Разин - Владимир Буртовой

Когда подобрались к калитке тюменевского подворья, за забором услышали тихое всхрапывание отдохнувшего сытого коня, ласковый голос хозяина, хлопанье затягиваемых ремней и грузные шаги. Тимошка чуть слышно стукнул железной щеколдой, приподняв и опустив ее несколько раз, — калитка была на внутреннем запоре.

— Кто там? — послышался окрик хозяина, не испуганный, а спокойный, будто ждал кого-то.

— Отвори, Федька. Это я, Тимошка.

— Что это тебя по ночам нечистая сила носит! — добродушно проворчал Федька. — Стоять, Воронок, стоять тихо! Я мигом ворочусь, похоже, что Тимошка наш малость заблудился, не к воеводе в кремль, а к нам на постой просится, надоело ему вино заморское пить, на свекольный квас терпкий потянуло. — Подошел, двинул деревянный брус, вложенный изнутри поперек крепкой калитки, сказал: — Ну, входи, гулена… — И встал удивленно, увидев за спиной Тимошки двоих справно снаряженных ратных людей, одному из которых калитка явно была низковата. — Эти тоже с тобой? Что детям боярским на моем подворье надобно? — В голосе угроза слышна незваным посетителям.

Никита Кузнецов порадовался — не в большой дружбе, видно, синбирский казак с детьми боярскими! Тимошка засмеялся, сказал:

— Это ряженые, от атамана Степана Тимофеевича. Им в остроге надобно с нашими стрельцами сойтись для потайной беседы да прелестное письмо атаманово читать.

Федька от неожиданности крякнул, словно его крепко хватили кулаком между лопаток, медленно, будто не веря сказанному Тимошкой, отступил от калитки, с растяжкой проговорил:

— Входи… Входите и вы, коль вправду… а не в насмешку брякнул сей пострел. — Закрыл за ними калитку, поскреб подбородок. — Что ж делать, а? Мне в караул до рассвета надобно ехать, а тут такое дело… гости нечаянные! Что скажешь, Тимоха? Ты около воеводы ума набрался, присоветуй!

— Ты нас покудова где ни то укрой. Да хорошо бы сюда людей верных по одному присылать для разговора.

— Кого прислать-то, чтоб беспромашно вышло? — снова почесал заросшую щеку Федька Тюменев. — Не пиво же пробовать придут, а голову в заклад принесут… Оно конечно, опостылела народу тягостная жизнь под боярами, да старое ярмо многим уже и притерлось… А какое-то новое будет?

Никита Кузнецов, видя смущение казака, забеспокоился, чтоб хозяин подворья не отказался приютить их и свести со стрельцами, потому и сказал негромко, но решительно:

— А нового ярма, брат Федор, никакого вовсе не будет! Потому, как пишет Степан Тимофеевич, ему в том порука слово царевича Алексея Алексеевича, что с их приходом на Москву вся Русь станет на казацкий порядок. Все вопросы будут решаться на сходе, сами и достойных себе атаманов будем ставить. А какой не потрафит народу — того и снять можно, пущай в простых казаках снова ходит!

— Ну-у, коль без ярма… — медленно обдумывал услышанное Федька Тюменев. — А то нам вчерашним днем сотник Протасьев государев манифест не единожды читывал, чтоб в память, как песок в колодце, крепко осело…

— Сказывал я уже атаману Степану Тимофеевичу про тот боярский указ из Москвы, — перебил Федьку нетерпеливо Тимошка, но Тюменева сбить с толку было не просто. Поворотившись от калитки, он пошел впереди гостей к дому, а сам по дороге, будто «Отче наш», бубнил:

— «Памятуя Господа Бога и наше, великого государя, крестное целование, и свою породу, и службы, и кровь, и за те свои службы нашу, великого государя, к себе милость и жалованье, и свои прародительские чести, за все московское государство и за домы свои…»

— Вона, како выучил, — с удивлением проговорил Тимошка, взойдя на крыльцо. — Много ли чести да милости выслужил ты у великого государя за тринадцать лет? Сотник Протасьев, великого государя милость и честь, едва не всяк день начинает с зуботычин в твои усы… Аль и с этим ярмом смирился, притерся? — Тимошка снова хохотнул, но не с издевкой, а со злостью, какую в нем Никита и не думал найти: знать, и его крепко задевает то оскорбление, которое наносится брату Василисы!

— Смотри, как бы он, едва сойдете в поле с вала, тебе пулю не пустил в спину, за Василисину тыкву! Протасьев, по волчьим его зубам видно, не из тех, кто обиды прощает, — добавил Тимошка. — Так и нам с тобой, Федя, не горло свое под его поганый нож подставлять надо, а бердыши вострить на супостатов!

Игнат Говорухин тоже не сдержался, заразившись Тимошкиной злостью, скрипнул зубами и угрожающе проговорил:

— Пущай лучше живьем в руки не дается ваш Протасьев! По суду праведному при Степане Тимофеевиче такие псы высоко взлетают!

Федька, тяжело сопя от навалившихся раздумий, нащупал и открыл дверь в сенцы. На гостей пахнуло вяленой рыбой, луком и полынными вениками, подвешенными в зиму вверху, в темноте невидимыми. Из сенец прошли в полутемную переднюю с маленькой лампадкой в углу перед двумя иконами в медном окладе.

— Сидите покудова здесь, женка с детишками спят…

— Не колготи хозяйку, Федя, — тихо сказал Игнат, снимая шапку и крестясь на иконы. То же сделал и Никита: как-никак, а они в городе, и покудова живы.

Собираясь уходить, Федька Тюменев задержался у порога и неожиданно попросил:

— Дай-ка, Тимошка, мне письмо от атамана… Кое-кому покажу при случае. Сам читать не научен.

— Ништо, брат Федор, — тихо проговорил Игнат Говорухин, протискиваясь за стол на просторную лавку. — Чтоб атаманово слово запало в голову покрепче боярского указа, я тебе его зачту на свежую память. — Игнат вынул из шапки письмо, развернул, встал боком к лампадке и стал неспешно читать:

— «Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни. Хто хочет Богу да государю послужить, да и великому войску, да и Степану Тимофеевичю, и я выслал казаков, и вам быть заодно изменщиков выводить и мирских кровопивцев выводить. Беритесь, стрельцы, за дело! Ныне отомстите тиранам, кои по сию пору держали вас в неволе, аки турки иль язычники. Я пришел дать вам всем волю и избавление, вы будете моими братьями и детьми, и вам будет так хорошо, как и мне. А вы бы, стрельцы и посадские, всех начальных людей-голов и сотников, воевод да с ними приказных собак побивали да жили бы по-казацки».

Прочитав, Игнат Говорухин протянул письмо Тюменеву, с улыбкой на лице, но строгим голосом спросил замолкнувшего казака, который и шапку снял, слушая послание атамана у порога:

— Что, брат Федор? Не хуже боярского указа писано? Хотя бояре и пишут, яко от великого государя, однако ж врут и пишут от себя. Сам же слышал, зовет Степан Тимофеевич послужить великому государю, православной церкви и царевичам.

Тюменев взял у Игната письмо, внимательно посмотрел на него, будто хотел удостовериться, что писано так же, как и читано.

— Не сомневайся, Федя, — успокоил его Тимошка. — Атаманов писарь Алешка Холдеев при мне со слов Степана Тимофеевича писал, слово в слово… Я ведь как от Василисыто к Синбирску по сполоху побежал, то угодил к казакам. Думал, повесят меня, а они к атаману привели, спрос сняли, не воеводский ли я подлазчик? Поверил тот, что без умысла я у них оказался, повелел, коль не вру, присягнуть царевичу Алексею Алексеевичу на святой иконе. Оттого я и здесь, Федя, и голову готов положить за волю, чтоб жить нам и не оглядываться на каждый шаг, нет ли за спиной Протасьева альбо еще какого боярского гада!

Федька Тюменев решительно надел шапку, сунул письмо за пазуху кафтана, сказал:

— Ну, коль дело надумали делать, то давайте делать! Перво-наперво надо писаря приказной избы Ермолайку покликать. Прознал я случаем от своего соседа, посадского Ульяна Антилова, который днями прибежал с Усолья, будто видел самолично средь передовых казаков Ермолайкиного брата, пять лет тому посланного в стрелецкую службу в Астрахань. Ермолайка нам понапишет много таких писем атамана, их можно будет стрельцам да посадским подсунуть. И на торге к стенам лавок прилепить для громкого чтения. Тот же Ермолайка поутру, будто ненароком, и начнет читать…

— Толково, брат Федор, придумано! — одобрил Никита Кузнецов. — А случись, наскочат воеводские ярыжки Ермолайку брать и тащить в губную избу, так мы ему в защиту встренем, крикнем народ бить псов воеводских. Авось и заварим крутую кашу.

— Добро! Глядишь, что и надумаем сообща, — повеселел лицом Федька, кое-что в голове стало проясняться. — Ну, так я пойду. Может, еще кого призвать в помощь?

— Призови, только бережно, сразу не пугая словом об атамане, Максимку Леонтьева, — решил Никита. — Виделись мы с ним в Реште, думаю, что признает. Он тогда у вашего Тимофеева приказчиком служил и с его товарами в кизылбашские города ходил на морском струге.

— Теперь не служит, — угрюмо выговорил Тюменев. — Тимофеев отчего-то порешил, будто Максимка мало золота ему привез от кизылбашцев. Без всякой награды за дальнее хождение согнал со службы. Теперь Максимка у рыбного откупщика за малую плату работает.