Дорогой длинною - Анастасия Дробина

Варька привычно шла за телегой, поглядывая на встающее солнце, изредка передёргивала плечами, прогоняя остатки озноба, знала - через несколько минут от него не останется и следа. Но на Настю, внезапно вылезшую из телеги, спрыгнувшую на землю и зашагавшую рядом с ней, всё-таки прикрикнула:

– Эй, ты чего выскочила? Застудиться захотела? Иди, ложись да спи!

Мне что, я ночью выспалась, а вот вы… Настя усмехнулась. Сказала:

– Ты, по-моему, тоже не спала.

– Ну, подремала всё-таки чутку… - буркнула Варька. Помолчав, спросила:

– Дальше-то как вы собираетесь?

– Не знаю. - не сразу ответила Настя. - Не спрашивай. Поглядим.

– Знаешь, что я придумала? - Варька вдруг замедлила шаг, тронула Настю за локоть, заглянула в глаза:

– Ты вот что… Отдай её мне, а? Дашку отдай… Не думай, я её любить буду.

Я ведь… Мне… Всё равно замуж больше не попаду, а от Мотьки понести не смогла, так хоть вот Дашку… Вырастить смогу, не беспокойся. Если скажешь – уеду вместе с ней, ты про нас и не услышишь боле никогда…

– Ну, выдумала! Нет уж, не уезжай. - Настя невесело улыбнулась. - Сама видишь, что тут без тебя начинается. А Дашку я, прости, не отдам. Кабы чужое дитё было - отдала бы, наверное, а Дашку… Прости. Не могу никак.

Варька молча кивнула, отвернулась. Чуть погодя Настя взяла её за руку, потянула, вынуждая остановиться. Взяв за плечи, повернула к себе.

– Ну, что ты, ей-богу? Всё равно же ты с нами остаешься. Всё равно же они оба наши - и Гришка, и Дашка, и другие, какие будут… Наши, и всё!

Не плачь. Я же не плачу, видишь?

Варька улыбнулась ей сквозь бегущие по лицу слёзы. Обе цыганки посмотрели на далеко уползшую вперёд телегу и, не сговариваясь, прибавили шагу.

Глава 13

Над Москвой догорал тревожный багровый закат. Шар солнца заваливался за Новодевичий монастырь, метя ярко-алыми языками купола церквей, терялся в длинных, фиолетовых полосах низких туч. Резкий, пронизывающий ветер порывами налетал на сады Замоскворечья, ожесточённо трепал ветви деревьев, гнал по улицам листья и городской мусор. Прохожие ёжились, плотнее запахивались в душегрейки, сюртуки и летние пальто, ускоряли шаг: стояли последние дни "черёмуховых холодов".

В ресторане Осетрова было полным-полно народу. Цыганский хор тянул плясовую:

Дубовые двери всю ночь проскрипели.Ах, девки-злодейки, вы не пейте горелки!Ай, жги, говори…

Данка сидела на своём обычном месте, в первом ряду, среди солисток, пела вместе со всеми, привычно улыбалась в зал. На ней было алое муаровое платье, которое она ещё зимой заказала себе у модистки взамен изорванного Кузьмой. Теперь это платье было её приметной чертой, оно выделяло её среди прочих солисток, предпочитавших белые и чёрные цвета, цыганки втихомолку ворчали, но Яков Васильев не возражал:

Данка стала знаменитой и теперь могла позволить себе многое. Через её плечо тянулась тяжёлая шёлковая шаль, волосы Данка подобрала в высокую причёску, открыв длинную смуглую шею, ресницы её были опущены. Она знала: все мужчины в зале смотрят сейчас на неё. Знала: стоит ей поднять глаза - и по залу пронёсется восхищённый вздох. Но успех давно перестал будоражить её. И даже, когда двери зала открывались, впуская очередного гостя, Данка больше не смотрела жадно, с ожиданием - кто там… В душе она уже чувствовала: Казимир не придёт. Никогда не придёт. Зима кончилась, весна прошла, лето навстречу катит… Временами Данка даже сомневалась: а был ли тот морозный, слепящий солнцем день, была ли драка в извозчичьем трактире, были ли чёрные, блестящие, наглые глаза, белые зубы, насмешливая улыбка, были ли брошенные на ресторанный стол тысячные билеты, был ли поцелуй в её вспотевшую от страха ладонь? Не приснилось ли ей это всё, не привиделось ли? Ведь, если хотел бы он - давно бы явился, что может помешать?

Она - певица, на неё смотреть пол-Москвы ездит… Возвращаясь глубокой ночью из ресторана, Данка вновь и вновь вытаскивала из-под кровати круглую коробку с порванным платьем и лежащими под ним засохшими белыми розами, вспоминала: нет, было, всё было, но как давно… Было и прошло. Забывать пора. И не подпрыгивать на месте каждый раз, когда в ресторанном зале хлопает дверь, и не вытягивать шею, оглядывая зал: не сидит ли где-нибудь, не улыбается ли, не смотрит ли на неё, сощурив глаза и салютуя бокалом… Шулер карточный. Жулик. Босяк. Пропади он пропадом, лучше бы и не видела его никогда… К Якову Васильеву мелкими шажками подбежал половой, что-то тихо сказал. Хоревод кивнул и, обернувшись к цыганам, вполголоса бросил:

– Сыромятников подъехал.

Цыгане разом оживились, заулыбались. Молодой купец Фёдор Сыромятников по-прежнему оставался самым страстным поклонником Данки, забросив ради неё даже кафешантан и хористок из "Эрмитажа". Не раз и не два он предлагал Якову Васильеву огромные деньги за то, чтобы взять Данку на содержание. Хоревод в ответ на эти просьбы терпеливо напоминал, что Данка ещё пока замужем.

С того январского вечера, когда купец Сыромятников и шулер Навроцкий заваливали скатерть ассигнациями, сражаясь за благосклонность Данки, Кузьма больше не бил жену, но и никто из цыган не слышал, чтобы они обменялись хоть словом. Данка пела в хоре, шила новые платья, принимала подарки от поклонников. Кузьма пропадал в публичном доме мадам Данаи, много пил, и Яков Васильев уже говорил сквозь зубы Митро: "Приглядывай за ним, приглядывай! От рук парень отбивается, ещё чуть-чуть - и не остановишь." Митро мрачно молчал.

Данка украдкой вздохнула, взяла из рук полового серебряный поднос со стоящим на нём бокалом шампанского, - распахнулась дверь, и все сидящие в зале повернулись к Фёдору Сыромятникову, который вырос на пороге в окружении друзей. Данка встала, оправляя платье, вышла вперёд, мелко переступая, чтобы не уронить поднос (она до сих пор толком не выучилась этому), двинулась навстречу купцу. Зазвенели гитары, запели цыгане:

Как цветок душистый аромат разносит,Так бокал налитый Федю выпить просит!Выпьем мы за Федю, Федю дорогого,Свет ещё не видел красивого такого!

Данка поклонилась, Сыромятников оскалил в ответ белые, крупные зубы, взял бокал, залпом выпил, - и Данка привычно отвернулась, закрываясь рукавом и зная: сейчас он хватит бокал об пол, и осколки полетят во все стороны.

Так и вышло, и тут же чуть не под ноги купцу метнулся половой с веником.

А Сыромятников захохотал, подхватил Данку на руки и понёс к хору.

В этот вечер цыгане пели много и долго. После полуночи Сыромятников с компанией перешли в отдельный кабинет, и Данку вместе с двумя гитаристами, - Митро и Кузьмой, - пригласили туда.

Войдя в кабинет, Данка чуть заметно поморщилась: в крошечной комнате было сильно накурено, дым плавал под потолком пластами, от крепкого запаха сигар у неё немедленно закружилась голова.

– И что ты, Фёдор Пантелеич, такие противные цигарки куришь? - пожаловалась она, садясь на стул напротив купца и жеманно отгоняя от себя облако дыма. - Гляди, сбрыкну в обморок когда-нибудь посредь романса…

– А я тебя, матушка, в охапку - и на вольный воздух! На тройке в Коломенское прокатимся, дух сигарный и выйдет! - басовито расхохотался довольный собственной шуткой Сыромятников, и Данка, несмотря на усталость и ноющую головную боль, улыбнулась в ответ. За прошедшие зиму и весну они с Сыромятниковым виделись чуть ли не каждый день, Данка успела привыкнуть и к его громогласному смеху, и к грубоватым шуткам, и к неправильной речи выходца из стародедовского Замоскворечья, и к тому шуму, который он всегда производил, появляясь в ресторане Осетрова или в Большом доме на Живодёрке. Всё это уже не раздражало Данку, как когда-то: постепенно она начала относиться к двадцатитрёхлетнему Сыромятникову ласково и слегка снисходительно, как к шалуну-мальчишке.

– Ну, что спеть-то тебе, Фёдор Пантелеич? Новых-то романсов я со вчера не выучила, а старые тебе, поди, наскучили…

– Можешь, матушка, и вовсе не петь. - разрешил Сыромятников. - У меня от вашего пенья уже в голове трезвон делается. Просто посиди с нами, отдохни. Вина, знаю, не выпьешь, так, может, откушать чего желаешь?

Бледная ты сегодня… Отчего невесела?

Данка не ответила, но улыбнулась благодарно и с облегчением откинулась на спинку стула. Митро и Кузьма, видя, что они не нужны, присели у порога и начали тихо разговаривать о чём-то. Друзья Сыромятникова, которые были гораздо пьянее, чем он сам, откровенно клевали носами за столом, а кое-кто уже и спал богатырским сном, уронив голову на смятую, залитую вином скатерть. Сам Сыромятников с отвращением жевал устрицу, жаловался Данке с набитым ртом:

– Вот побей бог, матушка, не пойму: пошто за этого слизня французского такие деньги плочены?! Ужевать ведь невозможно, кисло, пакостно, ровно от мочальной вожжи кусок ешь…