Дорогой длинною - Анастасия Дробина

"Ох, батюшки… Ох, бедная, горе-то какое, вот судьба-то…" - сокрушались крестьянки. - "Угораздило же за злыдня попасть…"

"Варька, мэ тут умарава[106]…" - бормотала Настя.

"Закэр муй, дылыны[107]… Вот, родимые, а вчера он её грозился и в шатёр не пустить, коли поесть да выпить ему не принесёт! Пода-а-айте, за ради Христа, нашей Настьке, чтоб она живой осталась… Хоть картошки, хоть лучку насыпьте… А маслица ни у кого нет?" Сердобольные бабы кидались по домам, и в торбу смущённой донельзя Насти летели и картошка, и масло, и хлеб, а иногда клалась и связанная курица.

А как Настя умела утешать молодых вдов, матерей, потерявших детей, молодух, мучающихся с непутёвыми мужьями!.. Илья хорошо помнил один из июльских вечеров, когда среди вернувшихся из деревни цыганок он не увидел своей Насти. Варька в ответ на встревоженный вопрос брата со смехом сказала:

"Цела твоя Настька, не бойся, не украли. С самого утра у одной гаджи в избе сидит. Баба молодая, солдатка, мужа весной забрали, и сразу два сына один за другим померли. Так Настька наша сначала к ней во двор зашла водички попросить, потом расспрашивать эту молодуху начала, потом та ей всю свою беду битый час рассказывала, потом ревмя ревела, потом уж и Настька вместе с ней ревела, потом они вдвоём водку под кислую капусту пили…"

"И Настька пила?!. Да рехнулась ты, что ли?!" "Не перебивай! Ну, не пила, так притворялась для ради компании… Потом Настька ей "Лучинушку" запела, потом со всей улицы…" Дальше Илья слушать не стал, и так отлично зная, что, стоит жене запеть, как тут же сбегается вся деревня. Выругался и пошёл запалять костёр.

Настя вернулась уже после заката, зарёванная, сердитая и - с пустой торбой. Посмотрев на Илью, устало сказала:

"Ну, что я с неё возьму? В доме - дети да тараканы, и все голодные…" "Что ж ты на неё весь день убила, дура?.." "Жалко…" Илья только рукой махнул. В тот вечер ужинали добытой Варькой картошкой и салом, - а утром Илью разбудил басистый женский крик:

"Эй, цыгане! Цыгане-е-е! Которая здесь у вас самая раскрасавка? А, вот она ты! Во! Глянь! А то сбежала вечор как от холеры, даже морквы в огороде не надёргала!" Илья высунул голову из шатра и увидел молодую бабу с некрасивым худым лицом, на которую Настя испуганно махала руками:

"Да на что мне, глупая, твоё полотно?! Уноси обратно!" "А мне оно на что?" "Продашь! Детей накормишь! Богатая, что ли, сильно?" "Сама продай! И своих накорми! В городе вон продай да хлеба себе купи! Нешто так правильно, что ты на меня вечор столько сил-то положила? Да не бойся, мы-то с голоду не помрем, я к осени, как ты велела, к брату в город переберусь, не оставит небось, я у няго одна сестра…" - говоря, баба раскатывала прямо по росной траве рулон белёного плотного полотна.

Из соседних шатров уже повылезли цыгане, и растерянной Насте оставалось только принять подарок. Баба ушла в деревню размашистым мужским шагом, бодро и фальшиво напевая "Вы не вейте, ветры буйные".

Настя озадаченно мяла в руках полотно. Варька, спрятав лицо в ладони, хихикала. Цыганки переглядывались, не зная, то ли посмеяться над Настей, то ли похвалить её. А старая Стеха одобрительно крякнула:

"А умница Настька-то форитка[108]! Умеет добыть!" Так Настя и гадала: долго, часами слушая заунывные рассказы деревенских баб об их горестях, сочувственно кивая, расспрашивая, задавая вопросы, утешая, советуя. И даже не касалась ни карт, ни зеркальца для гадания, - а бабы хлюпали носами, благодарили и совали в лоскутную торбу гадалки всё, что находилось в доме: от яиц и картошки до отрезов ситца.

"Бог ты мой, второй год всего как добывать ходит, а такой навар… Что ты гаджухам говоришь, дорогая?!" - поражались бывалые таборные добытчицы, разглядывая раздутую Настину торбу.

"Ничего не говорю." - честно и смущённо отвечала Настя. - "Иногда и вовсе рта не открываю, они сами мне всё говорят…" Цыганки недоверчиво поджимали губы, а старая Стеха посмеивалась:

"Дуры вы, дуры! Да вы на неё посмотрите! Да такой богородице сам чёрт что угодно расскажет, - лишь бы она перед ним сидела, улыбалась да глазками своими ясными в душу грешную смотрела! Не то, что вы, вороны длинноносые, только каркать под окнами и выучились: "Пода-а-ай, яхонтовая, мужу на водку, а то он меня прибьёт…" Ох, не прогадал Смоляко, ох не прогадал! Козырную взял!" Зимовать, как обычно, ездили в Смоленск. Всем табором садились в знакомой слободе, где их давно принимали на зимние месяцы. Настя, зажив оседлой жизнью, заметно веселела, снова начинала распевать романсы, учила петь и детей. Они росли здоровыми, Дашка первой встала на ножки, тёмный пух на её головке сменился каштановыми кольцами, чёрные глазки весело светились. Когда у родителей бывали гости и начиналась пляска, Дашка, двухлетняя, лихо прыгала среди танцующих цыганок, и те хором пророчили: "Плясуньей станет, ромалэ, каких свет не видел!". И Дашка стала бы, видит бог… не случись того душного грозового лета тринадцать лет назад.

Табор тащился по кубанской степи на ярмарку в Ростов. В воздухе над дорогой с утра до позднего вечера висело жёлтое марево, от жары шатались даже лошади, собаки и вовсе отказывались идти, укладываясь в горячую пыль и свешивая на сторону языки. Табор растянулся вдоль дороги, как рассыпавшиеся далеко друг от друга бусины, цыгане уже не могли ни петь, ни разговаривать, а только таращились мутными от духоты глазами вперёд, ожидая остановки. А впереди, как назло, не попадалось ни реки, ни прудика.

Настя лежала в телеге вместе с детьми. Варька брела позади. И она, и Илья, сидящий с вожжами в руках, с тревогой посматривали на крохотное круглое облачко, выплывшее из-за горизонта. Другие цыгане тоже косились на этот тёмный шарик, зная - к добру такие облака не появляются.

Облако близилось, росло и на глазах наливалось чернотой. Стихло всё, даже степные чирки перестали сновать через дорогу. Куда-то исчезли слепни и мухи, замерла выгоревшая трава. На огромном каштане, торчащем, как свеча, посередине степи, не шевелилось ни листочка. Дед Корча озабоченно задрал к небу седую бороду и коротко скомандовал:

– Тэрден[109]!

Через минуту цыгане накидывали на головы фыркающих лошадей мешки и одеяла. Женщины привязывали к себе маленьких детей, собаки, рассевшись в пыли, хором выли, и никаким криком нельзя было заставить их умолкнуть. Бледная Настя сидела возле телеги, прижимая к себе спящего Гришку и вертящуюся у неё на руке Дашку. Илья, ругаясь, накидывал на голову норовистой саврасой кобылы рваное одеяло. Варька помогала ему.

– Илья, это буря, да? - услышал он последний вопрос жены.

Ответить Илья не успел: порыв ветра вырвал из его рук одеяло, кобыла, захрапев, рванулась в сторону, её ржание перекрылось Варькиным визгом, и стало темно.

От ветра полегла трава. По дороге понеслись сухие комки перекати-поля, цыганские тряпки, верещащий от страха щенок. Всё это мгновенно исчезало во вздыбленных клубах пыли. Чёрное небо сверху донизу распорола голубая вспышка, грохнуло так, что цыгане попадали на землю, и тут же полило как из ведра.

Илье приходилось и раньше встречаться с ураганами в степи, но такого, как этот, он не видел ни разу. Люди держались, вцепившись друг в друга, и Илья едва смог разжать руки Насти, чтобы взять у неё детей: "Дай мне, я сильнее! Не вырвет!" А она, словно обезумев, мотала головой и прижимала к себе орущие комки. Во вспышках молний Илья видел искажённое от страха лицо жены с прилипшими волосами. Сквозь вой ветра едва доносился голос Варьки: "Илья, кони! Боже мой, кони!" Он не пытался ответить, и так зная, что лошади разбежались. Стоял на коленях, держась за наспех вколоченную в землю жердь, прижимал к себе Настю и детей, отворачивался от хлещущих струй дождя. Ветер уже не выл, а ревел, старый каштан трещал и гнулся, как прутик, по земле бежали потоки воды. Илья, поздно спохватившись, что их телега осталась стоять почти под самым деревом, попытался отойти в сторону, но ветер не давал сделать ни шагу. Стиснув зубы, он попытался ещё раз… и в этот миг наступил конец света. По крайней мере, так показалось Илье, когда он увидел расступившиеся в сумрачном свете тучи с рваными краями и синий сверкающий столб, разделивший небо. Никогда в жизни он не видал такой молнии. Табор осветило как днём, над телегами поднялся дружный вой: даже мужчины орали от страха. От грохота содрогнулась степь, сияющий комок ударил в старый каштан, тот вспыхнул, как щепка, раскалываясь надвое, и Илья отлетел в сторону. Гришка вывалился у него изпод рубахи - Настя едва успела поймать катящийся комок. Следом вспыхнуло ещё несколько молний, и в их свете Илья увидел остановившиеся глаза трёхлетней дочери, которыми она не моргая смотрела на пылающий каштан.

Через полчаса всё прекратилось. Ураган унёсся в сторону реки, небо очистилось, старый каштан уже не горел, а дымился, солнце осветило переломанные телеги, разбросанные шатры и перепуганных насмерть людей. Цыгане поднимались один за другим, первым делом пересчитывали детей, затем начинали крутить головами в поисках улетевшего добра, крестились, спрашивали друг друга - все ли целы? Целых телег не осталось ни у кого; люди, слава богу, все остались живы, только кривого Пашку ударило жердью от шатра, да у одной из цыганок была сломана рука, попавшая под колесо.