Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Главным же образом старался он взвинтить и ожесточить против Наполеона императора Александра. Он постоянно находил, что Александр еще недостаточно враждебно настроен против Наполеона. Стараясь изо всех сил разжечь его вражду, он не пропускал ни одного дня, чтобы не подлить масла в огонь. Сухтелен все еще находился в Стокгольме, где с ним обходились, как нельзя лучше. Принц разрешил ему приходить в любой час, за исключением тех дней, “когда он говел”[473]. По вечерам Сухтелен имел доступ в интимный круг, который собирался у королевы. Эти собрания носили простой, почти патриархальный характер. Вокруг круглого стола сидели за работой королева и несколько дам. У Сухтелена было свое определенное место между королем и королевой, которые милостиво беседовали с ним. Позднее, когда приезжал принц, разговор становился оживленнее. Бернадот с обычным мастерством говорил о Наполеоне; рассказывал на свой лад личные о нем воспоминания и доходившие до него из Парижа злые сплетни. Трудно представить себе небылицу, которой бы он не выдумал, чтобы обрисовать “этого человека”, как вероломного, гнусного, сумасбродного – словом, во всей мерзости его черной души. Он выставлял его то бешеным, то больным и даже убийцей. Послушать его, так в подпольях уже точились кинжалы на императора Александра и на него самого; он уверял, что, по его сведениям, уже обратились “в Париж к секте иллюминатов, чтобы те убедили своих собратьев в России и Швеции нанести оба удара одновременно”[474]; что этот план был выдан одним из членов секты, который ужаснулся, узнав об этом. Он просил передать императору Александру, что умоляет его заботиться о сохранении своей драгоценной жизни. Что же касается его, “он не знает страха. Он рад умереть, лишь бы ему удалось заплатить Швеции долг признательности и помочь спасти Север. Он ничего не имеет против того, чтобы его сразила последняя пуля, выпущенная отступающей армией Наполеона во время переправы через Рейн”.

Некоторое времени спустя, прибавляя к превосходящим всякую меру выдумкам некоторую долю правды, он приписывал Наполеону планы, безумие которых должно было ободрить его врагов. “На днях, сказал он Сухтелену, я говорил вам о его планах насчет Константинополя и Египта. Сегодня мне сообщают еще и другие. Мне пишут, что он рассчитывает покончить с Россией в два месяца; затем пойдет на Константинополь, куда хочет перенести свою столицу, чтобы оттуда управлять Россией и Австрией, как и всеми остальными. Затем он хочет напасть на Персию, обосноваться в Испании, где ему не придется иметь дела с людьми, которые рассуждают; наконец, не более, как через три года, двинуться на Дели и напасть на англичан в Индии.[475]

Вот что мне пишут. От него я жду всего; нет такой сумасбродной выходки, которой бы я не поверил”'. Вступая на более практическую почву, он, время от времени, как результат проницательных наблюдений, давал полезные сведения о характере Наполеона, о свойствах его темперамента, о средствах привести его в замешательство и одолеть его[476]. Он указывал тоже на сильные и слабые стороны наших войск. Обращая внимание на их способность к страшному натиску, он указывал и на их впечатлительность, и на склонность внезапно падать духом. Он умолял “по возможности избегать открытых сражений”, морить голодом и изнурять наши войска, держать их в вечной тревоге внезапными нападениями, засадами, стычками; когда удастся окружить какой-нибудь отряд – брать в плен офицеров, убивать солдат. В своих, в полном смысле слова, бесславящих его советах этот недавний француз настоятельно рекомендовал не давать пощады французским солдатам.[477]

Несмотря на все усилия довести Александра до высшей степени раздражения и укрепить его веру в свои силы, наши враги находили, что могут быть вполне уверены в нем только после первого пушечного выстрела, т. е. когда начнется резня. Левенхильм высказал эту мысль со зверским цинизмом. “Только в тот день, – сказал он, – когда польется кровь, можно быть уверенным, что ход событий не будет прерван”.[478] Поэтому, с согласия Бернадота и следуя его инструкциям, он убеждал Александра начать враждебные действия – не ждать, чтобы французы подошли к русской границе, а вторгнуться, раньше их в восточную Пруссию и Польшу.

Это был единственный пункт, по которому Александр все еще затруднялся принять определенное решение. Он взвешивал и сравнивал выгоды, которые могла дать ему инициатива военных действий, с нравственным ущербом, который мог для него отсюда последовать. Его любимой фразой всегда было: я не хочу быть зачинщиком. Тем не менее он собирался покинуть Петербург, чтобы поехать в Вильну, где хотел устроить свою главную квартиру и принять на себя командование войсками. Вскоре он пришел к убеждению, что ему нельзя больше откладывать свой отъезд. 21 апреля, после торжественного богослужения в соборе Казанской Божией Матери, он проследовал во главе космополитической свиты через город, и, напутствуемый благопожеланиями и изъявлениями верноподданнических чувств всего населения, направился по дороге в Вильну. За несколько дней до этого он пригласил к своему столу много офицеров и сказал им: “Мы принимали участие в войнах против французов, как союзники других государств, и мне думается, что мы исполнили наш долг. Теперь наступило время защищать не права других, а наши собственные права. Вот почему, веря в Бога, я надеюсь, что каждый из вас исполнит свой долг, и что мы не уроним приобретенной нами славы”.[479]

Эти слова были просты и величественны. При прощании с французским посланником, Александр был менее откровенен. 10 апреля, пригласив Лористона к обеду, он сказал ему, что, находя “нужным видеть свои войска”[480], он предпринимает обычный “объезд”; что надеется скоро вернуться; что, впрочем, где бы он ни был, “в Петербурге ли, на границе ли, в Тобольске ли”, он всегда будет готов восстановить союз, лишь бы от него не требовали жертвы, несовместимой с его честью. Но его волнение говорило больше, чем его слова. Оно выдавало мысль, что он окончательно расстается с посланником, и, что, несмотря на неизменность его решения, он страшно беспокоится за грозное будущее. Его голос прерывался и звучал глухо, “на глазах выступали слезы”.[481] В минуту своего отъезда он приказал официально сказать Лористону, что в Вильне, как и в Петербурге, он всегда останется самым верным другом и союзником императора Наполеона; что он уезжает с твердым намерением и с самым искренним желанием не вести войны, и, если, к несчастью, она возникает, ее нельзя будет поставить в вину ему”.[482] Но через несколько часов эти уверения не помешали ему объявить своим иностранным друзьям, что эта неизбежная война, наверное, состоится, ибо он не из тех людей, которые отступают в последнюю минуту и приносят извинения на поле сражения. Но, даже уступая клокотавшему вокруг него воинственному нетерпению, он, видимо, был склонен двинуть войска только после того, как наши войска, переходом через Вислу, совершат первый акт враждебности. “Если французы, – сказал он Левенхильму, – перейдут за известную черту (этой чертой была Висла), я тоже пойду вперед”.[483] В письме к Чарторижскому, он не исключал возможности движения вперед, даже перехода через Вислу и занятия Варшавы.[484]