Разрыв франко-русского союза - Альберт Вандаль

Но ему не дали на это времени. Когда царю представили письма, в которых Сперанский позволил себе отзываться о нем в оскорбительных выражениях, Александр поверил всему, и первым его побуждением было наказать немилосердно. Но из чувства утонченной справедливости, которое делает ему честь, он обратился за советом к профессору Парроту, на которого смотрел, как на своего духовного руководителя, здравый смысл которого, его безусловную искренность и беспристрастие особенно ценил. Позванный к нему вечером 16 марта, Паррот застал его в состоянии страшного гнева. Он рыдал от ярости и горя, говорил, что прикажет расстрелять Сперанского.[464] Паррот просил дать ему двадцать четыре часа, чтобы обдумать это дело и высказать свое мнение. В течение этих двадцати четырех часов участь преобразователя была решена. Александр одумался и самостоятельно принял решение. Он понял, что голословные обвинения – не прямые улики, что он не имеет права, мстя за личное оскорбление, обойтись со Сперанским, как с государственным преступником. Он ограничился тем, что лишил его своей милости и отправил в ссылку.[465]

17 марта вечером Сперанский, по обыкновению, был приглашен во дворец для совместной работы с императором. Видели, как он прошел через приемную, где находились дежурный флигель-адъютант и князь Николай Голицын, и вошел к Его Величеству. Прошло три часа. Когда дверь императорского кабинета снова открылась, Сперанский вышел оттуда бледный, расстроенный, с глазами, полными слез, и, спотыкаясь, торопливо пошел к выходу, с видом человека, который сходит с ума. Голицыну, который старался его остановить и утешить, он сказал: “Прощайте, князь”, и вышел. В ту же минуту на пороге кабинета показался император, глубоко взволнованный, с расстроенным лицом, и произнес ему вслед следующие слова: “Еще раз прощайте, Михаил Михайлович”.

Что произошло между ними? – Разговор долгое время оставался тайной. Позднее Александр сам рассказал о нем. Он сказал Новосильцеву, что Сперанский никогда не был изменником, но был виновен в том, что отплатил за его доверие и дружбу самой черной, самой гнусной неблагодарностью; что, сверх того, его уклонения от общепринятого пути и неосторожные поступки вызвали к нему в народе большое недоверие. Поэтому, – прибавил он, – удаляя его от себя, я сказал ему: “Во всякое другое время я употребил бы два года, чтобы с величайшим вниманием проверить все дошедшие до меня сведения о вашем поведении и о ваших поступках. Но “теперь время и обстоятельства не позволяют мне сделать этого. Неприятель стучится в двери империи, и при том положении, в какое вас поставили подозрения, которые вы навлекли на себя вашим поведением, и словами, какие вы себе позволили, мне важно, чтобы, в случае какого-нибудь несчастья, я не оказался виновным в глазах моих подданных, продолжая оказывать вам мое доверие и даже оставляя вас на занимаемой вами должности. Ваше положение таково, что я даже не советую вам оставаться в Петербурге или его окрестностях. Я веду крупную игру, и чем она крупнее, тем более, в случае неудачи и ввиду характера народа, которому внушены ненависть и недоверие к вам, вы подвергаетесь опасности”.[466] Сперанский избрал местом ссылки Нижний Новгород.

По выходе из дворца, он отправился к чиновнику Магницкому, своему другу и ближайшему сотруднику. Он застал его жену всю в слезах, так как ее мужа только что забрала полиция и отправила в Вологду. Он вернулся домой. Там был уже министр полиции со своими людьми и готовился наложить печати. У подъезда дома ждала изгнанника кибитка – почтовая карета, приспособленная для длинных поездок – чтобы Отвезти его в Нижний. Сперанский получил разрешение вложить в конверт несколько бумаг на имя императора. Он не захотел будить свою дочь, перекрестил только дверь ее спальни и оставил ей коротенькую записку. Глубокой ночью его быстро увезли, а на другой день, рано утром, Петербург узнал о его исчезновении.

Тогда произошел взрыв необузданной радости и ненависти. При встречах обнимались и поздравляли друг друга: пал человек – источник всяких бед! “Это была первая победа над французами”.[467] Народ поверил в государственную измену Михаила Михайловича, и вообразил, что он хотел выдать Наполеону тайны обороны. Дело Сперанского уподобилось делу Мишеля. Но на горизонте выступала более захватывающая драма, и вскоре были забыты и сосланный, и кипевшие вокруг него страсти, и роль, которую он играл в них; ссылка часто бывает и могилой. В течение нескольких дней Александр был печален и как бы вышиблен из колеи. “Вам нездоровится, Государь? – спросил его Голицын. – Нет, я здоров. Но был бы ты спокоен, если бы тебе отрезали правую руку?” Слышали, как он несколько раз повторил, как будто хотел отогнать от себя слишком тягостное его сердцу сомнение: “Нет, Сперанский не изменник. Царь принес его в жертву законному чувству мести, а, главным образом, требованиям общественного мнения. Это был залог, который он хотел дать дворянству и народу; но впоследствии этого он и сам всецело отдался в руки иностранцев, которые замкнули его теперь в круг, пылающий ненавистью. Он вверился Бернадоту, главному обвинителю Армфельту, прибывшему из Праги Штейну, Левенхильму, итальянцам Паулуччи и Серра-Каприола, эмигранту Вернегу – всем жаждавшим места людям, которые явились вести войну с Наполеоном кровью сынов России.

Дерзость этих господ, как только они отделались от Сперанского, перешла всякие пределы; с энергией бешеной злобы они взялись за дело международной интриги. Разъединяющие нас в настоящее время страсти и вражда бледнеют, кажутся мизерными, при сравнении с этой бешеной ненавистью, с этим баснословным озлоблением, составлявшим содержание всей жизни этих людей. Армфельт организовал тайную дипломатию от одного конца Европы до другого. Он взывал и к немецким патриотам, и к французам, которых достойная уважения верность несчастному прошлому держала вдали от их отечества, т. е. к непримиримым элементам эмиграции. Но, помимо того, он обращался к людям с обманутыми надеждами, ко всем завистникам, к находящимся не у дел авантюристам, к изобличенным предателям. Он расшевелил гнезда этих паразитов. Все они закопошились и откликнулись на его призыв. Он написал Антрегу и постарался возбудить энергию этого уставшего интриговать заговорщика[468]; написал Дюмурье, который в своем ответе предложил ему, как образец будущей борьбы, “войну скифов с Дарием”.[469] Старик Серра-Каприола, числившийся в Петербурге посланником экс-короля обеих Сицилий, взялся поднять на ноги Италию. Левенхильм добился разрешения для посла восставших кортесов открыто прибыть в Россию и установил связь между борьбой в Испании и военными операциями на Севере.[470] Бернадот, в стремлении вредить нам, доходил до исступления. Отвечая на предложения Наполеона в туманно-примирительном тоне, ибо считал полезным “говорить императору фразы, которые держали бы его в неизвестности”[471], он пускался во всевозможные предприятия, программу которых составил себе заранее и задачей которых было вредить нам. Он усиленно хлопотал о сближении России с Великобританией, старался устроить в Константинополе такой мир, результатом которого могла бы быть война между турками и Францией; он работал в Берлине, работал в Вене. Чтобы воздействовать на Австрию, он приказал написать эрцгерцогу Карлу, затрагивал его самолюбие и старался подействовать на его честолюбие. “Если дела пойдут так, как есть причина на это надеяться, говорил он, то три или четыре трона кажутся не занятыми или могут быть созданы... В особенности должен остановить на себе его внимание трон Италии”. – “Одним словом, говорил Бернадот, я старался вскружить ему голову; не знаю, каков будет результат”.[472]