Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

«Ах ты, собака, — твердил Глеб, уже подъезжая к Сырокоренью. — Гриб-поганка, не человек».

Гнев его был праведен, но недолог, только до порога, когда Ева отозвалась на его поздний виноватый стук.

Утром, в высоких сапогах и брезентовом дождевике, надетом не ради страха перед непогодой, а просто как каждодневная одежда, Глеб зашел в коровник, где отощавший за зиму скот готовили к дойке.

Феона Филатовна Федищева, краса и гордость Сердобольского района, женщина скорая на работу и на брань, тряся красными сережками, хлопотала возле своих коров. Она ворковала, обращаясь то к одной, то к другой:

— Куда, куда пошла, Могучая?

Коровы переминались, тыкались мордами друг в дружку, норовили встать не там, где им положено.

— Энергия! Стыдно тебе. Ты же умница.

Та подумала, помычала, вернулась.

Сытный запах сухой травы, молока и побелки стал разбавляться сырым током воздуха из раскрывшихся дверей: вслед за Глебом, догоняя его, вошел Федищев.

— Скоро на подножный корм? — спросил Глеб пастуха.

— Повременить бы. Травка еще младенчик. Такая история.

Они закурили.

— Вчера поздно из района вернулся, Глеб Саввич?

Тот глубоко вздохнул, подтверждая.

— Что новенького?

— Чему быть? Все старое: работаем плохо, вот что.

— Пушат, значит.

— Пушат.

— Персонально или вообще? — осторожно спросил пастух.

Глеб ожесточенно помял папироску:

— Шашко, конечно, хвалят. У него чуть не от всех коров по тридцать литров и теперь берут.

Феона навострила уши.

— Крутит он, рыбий глаз! Как хочешь, Глеб Саввич, там нечисто. Я на Гальку Пронскую гляжу, она глаза в пол. Какая причина? Крутят!

— Ну, сколько уж комиссий было, проверок. От газеты ездили.

— Газета, проверки! — Феонины серьги зло зазвякали. — Пока от Сердоболя до Старого Конякина комиссия доедет — корова отелится. А от Старого Конякина до Сноваздоровки — телка коровой станет. Шашко проверять надо так: один чтоб возле него стоял, за руки держал, другой от бригадира ни на шаг, а третий возле подойника дежурил.

Глеб молчал, недовольный оборотом разговора.

— Работать бы самим получше, — буркнул он.

— Глеб Саввич, а Глеб Саввич, — немного погодя вкрадчиво пропела Феона, — съездим в Сноваздоровку? Серьезно: опыт хочу перенять. Тебя в Старом Конякине высадим. Ну, возьмешь еще двух баб для солидности. А мой на весла сядет, мигом домчим до Сноваздоровки и прямо на ферму.

— Это что ж, вроде комиссия будет?

— Зачем комиссия? По-соседски. Людей посмотреть, себя показать. Может, меня, дуру, и вправду чему научат. — Феона с ядовитостью поджала губы.

— Вполне подходяще! — поддержал жену и развеселившийся Федищев. — А я пастухов спрошу: на шоколаде у них трава растет или как?

— Ладно. — Глеб мрачно усмехнулся. — Поедем на свой стыд. Вот отсеемся и съездим.

Синекаев вовсе не был слеп: он видел те же явления, что и Глеб Сбруянов, только выводы у них получались иногда разные. Там, где Глеб готов был бить тревогу, Синекаев отмахивался. Он сам знал, что на пенициллиновых уколах хозяйство не поднять. Но прорех было слишком много, кормить же страну надо было каждый день. А коль скоро человек оставляет на каком-нибудь деле след своей руки, оно становится дорого ему, и он готов его защищать. Скепсис, ирония, насмешливое недоброжелательство появляются, только если стоишь в стороне: от скуки, от безделья, от неучастия в работе.

Когда Синекаев в 1955 году приехал в район, лесные деревни вроде Сноваздоровки считались совсем глухими, жили на клюкве, на грибах, сушили боровики чуть не тоннами, продавали в огромных количествах; целые сушильные производства, хорошо налаженные, прятались в чаще. Люди там были откровенно настороженными: недобрый рубль ставил их как бы за перегородку от советских законов. Синекаев не охнул, наивничая: и это, мол, на тридцать восьмом году советской власти?! Он не боялся черной работы. Но с чего начинать? Это ведь не резолюцию написать, не автопоилки выдрать у хозснаба. А канцелярские дела набегали каждый день: сводки, телефонные приказы, отчеты. Иногда его одолевало малодушие. Никто не знал об этом. Он выходил на улицу, твердил себе: наваждение! Дома стоят, домны плавят металл, балет лучший в мире танцует. Все идет нормально. «Мне просто привиделся дурной сон». А между тем Сноваздоровка не была сном. И он это тоже знал. Сила нашего строя победоносна, мы идем вперед, но каждая ошибка затягивает дело. И отвечаем мы не перед начальством, а перед коммунизмом. Некому нести оправдания. Кирилл Андреевич, исшагав, как и Павел в свое время, спящий Сердоболь вдоль и поперек, снова возвращался к мыслям о сегодняшнем дне.

У Гвоздева в колхозе за год втрое выросли надои: на следующий же день после включения автопоилки на ферме прибавилось шестьдесят литров молока! Но обеспечить автопоилками мы всех не можем. Чардынин говорил, что обещали дать только для племенных ферм. Племенных ферм в области сто с чем-то, а неплеменных — тысяча. Значит, пока в хозяйстве действует не только организация распределения, плохая или хорошая, но и субъективные факторы: кто из председателей разворотистее, бойчее. Идет как бы естественный отбор среди колхозов — «богатому и черт люльку качает»: кто выбился первоначально, накопил потенциал, тот идет вперед быстрее. Но в какую сторону идет? В какую сторону движется Гвоздев? А Шашко? Что для каждого из них значит их работа? Председатель колхоза — пост этот должен быть для человека обязательно движением вперед. Не всегда движением вперед по должности, формально, но всегда по существу. Вот Гвоздев был уполномоченным по заготовкам, районный работник, вроде ступенька вверх? А что он мог по сравнению с тем, что может сейчас? Он же хозяин, получает столько, сколько никакому районщику не снилось. Дерется за областную, а может, со временем и всесоюзную славу. А чем мог прославиться уполминзаг? Для Гвоздева его колхоз — это простор для деятельности, развязывание всех творческих сил.

…Что лучше — колхозы или совхозы? Говорят, был такой спор у Чардынина с членом правительства, когда тот ездил по области. В Сердоболе они останавливали колхозников и спрашивали то одного, то другого. Отвечали по-разному, но больше голосов было за совхозы. Приезжий сердился, а Чардынин хитрил, всячески внушая, что здесь и надо создать побольше совхозов, и он тогда был прав: в разоренном войной, обезлюдевшем крае народ можно было привлечь только твердой зарплатой, механизацией, кормами для скота, которые даются планово и бесперебойно. Итак совхозы лучше плохих колхозов. Если бы мы так и не смогли поднять колхозов в районе, то совхозный путь — единственный. Но вот он, Синекаев, убежден, что хорошие колхозы все-таки лучше совхозов! Во-первых, нет предела заработку, а в совхозе выше зарплаты не прыгнешь. Ну, премиальные. Колхоз же может надбавлять трудодень почти неограниченно. Миллион дохода — пять рублей гарантировано. А если пять, десять миллионов? А если двадцать? И разве это не реальные цифры при условии, что земля родит не семь центнеров с гектара, а по двадцать — двадцать пять? И каждая корова даст в сутки твердых десять литров. Конечно, не обязательно, чтоб все это шло в трудодень, но клубы, новые дома, стадионы, культура, за которую так ратует редактор Павел Владимирович! В смысле же развязывания инициативы, самостоятельности, демократии колхозы тоже, пожалуй, более гибки. Директор совхоза все-таки служащий, его можно отозвать, перебросить. И все работники совхоза служащие. Колхозники же — хозяева в своей артели, они сидят на земле крепче.

Однажды они говорили с Павлом обо всем этом. Павел, который, вернувшись из отпуска, странно притих, реже улыбался и часто смотрел по сторонам отсутствующим взглядом, во время этого разговора по-старому оживился, лоб его заиграл напряженным вниманием. Теоретические разговоры были любимым коньком обоих.

— Не знаю, не знаю, — протянул Павел задумчиво, — более ли народна, демократична форма колхозов? То, что в совхозах возможна большая подвижность кадров, расширяет кругозор людей, я в этом вижу плюс. Окончательно уходит «власть земли». Сейчас, если хлебороб переходит из колхоза в колхоз, это целое событие. А ведь есть, помимо страсти к земле, и желание повидать свет, особенно в молодости. Человек не хочет менять профессию, согласен оставаться пахарем, но мечтает попахать и север и юг. Совхозы дают такую возможность. Колхозы — нет или редко, только прославленным мастерам, разъезжающим для обмена опытом.

— Ну, это ты из области психологии! — сердился Синекаев. — Я тебе говорю о перспективах заработка крестьянина, о реальных вещах, а ты о путешествиях.

— Заработок не всегда будет единственным мерилом, Кирилл Андреевич.

— Опять психология. Ты все норовишь заглянуть в послезавтра, а я работаю сегодня.