Глубынь-городок. Заноза - Лидия Обухова

— Сначала сел на сучок, — послушно соглашалась Лариса. Но вдруг взмахивала в досаде рукой: — Ах, отстань ты от меня, Виталик-бормоталик!

В Павле она так и не заметила никаких перемен и оставалась по-прежнему доброй, покладистой, пухленькой, с гладким лбом и большими детскими вопрошающими глазами.

На вокзале Павел пообещал сыну привезти крымский подарок: пригоршню разноцветных морских камушков, но тот серьезно взглянул на него и отозвался:

— Приезжай скорей. Я хочу тебя самого.

Лариса подхватила:

— Конечно! Мы хотим только тебя.

И вдруг в каком-то повороте головы ее лицо, поражавшее его всегда своей юностью, сейчас, когда она стояла в профиль, странно изменилось: куда исчезла его красота? Оказалось, что нос у нее тонкий, как лезвие, льстиво поджаты губы, а глаза блеклые, водянистые.

Теперь он уже ничего не мог сделать: Лариса представлялась ему только такой! Он в ожесточении ворочался на полке. И хотя он знал, что это неблагородно, постыдно, похоже в чем-то на предательство, и упорно заставлял себя перечислять все ее хорошие качества, — слова звучали мертво, когда он произносил их про себя, под стук поездных колес. Как камни, он ронял их, сам не замечая этого.

А поездные колеса пели свою песню: один оборот — Лариса, второй оборот — Тамара. Третий оборот — Лариса. Четвертый — Тамара…

23

Зима прошла, как будто великан глазом моргнул. Вздулась и вышла из берегов Гаребжа, наглотавшись талых снегов. Стаи хлопьев, как мошкара, отмелькали у оконных рам. Первая редкая травка проклюнулась на выгонах и выпасах. Дороги развезло.

Глеб Сбруянов под вечер возвращался из Сердоболя в мрачном и раздраженном состоянии. Только что Синекаев сказал ему:

— Почему не сеешь? На Гвоздева равняешься? До добра тебя это не доведет. Гвоздев живет, как рак-отшельник, по своей собственной программе. Ну и доживется, с ним особый разговор. А ты, как слепой котенок, тянешься: «Гвоздев не сеет, и я не буду». Только силы-то, экономика, у вас неравные. Они за неделю управятся, а ты провалишь. Этим кончится.

Все взгляды вперились в Глеба, и, хоть вокруг сидел свой же брат — мятые, тертые калачи, председатели колхозов, — у него задрожали в обиде губы. А Синекаев, не замечая или не желая этого замечать, распалившись еще больше, говорил уже о других, но смотрел упорно на Сбруянова, словно и это относя к нему одному:

— Трактористы живут в мерзких условиях: скоту и то подстилку дают, а тут иногда соломы человеку пожалеют. Ставят на квартиру в самые грязные избы, где поросята, куры. После тяжелого десятичасового рабочего дня люди придут, лягут вповалку; по ним поросята лазают: они уже не слышат ничего. А председатели колхозов в это время перед райкомом речи держат. Был у меня в Горушах один такой краснобай: «Я, — говорит, — солдат партии, пошлите меня туда, где еще нет лампочки Ильича, я ее зажгу». Грех на моей совести, что я его не раскусил сразу. Теперь читаю в газете: ничего он не зажег, а потушил. Пошумел, прогонные получил и подтихую вернулся в город, по старому месту жительства. Может, и у нас так думают: потушу лампочку и уеду?

«Да что ж это такое?! — думал Глеб, ожесточенно крутя баранку, чтоб удержать машину на скользкой колее. — Стараешься, рвешься — все плох. От Гвоздева отлетают удары, словно он в броне, такой счастливый характер! А у меня вечно боком выходит.

Гвоздев сегодня подсчитал: свинья у него съедает два с половиной килограмма комбикормов, к концу года дает восемьдесят-сто килограммов мяса. Рацион же теленка в сутки — один килограмм, а чистый вес его за год — двести пятьдесят килограммов. Прямая выгода. Против цифр спорить нельзя. И целый год он гнул свою линию. А я, как и другие, когда дело подошло к выполнению обязательств, мешок за плечи — и поехал покупать у соседей готовых свиней: за что купил, за то продал. Деньги на деньги менял».

Дорогу чинили. Дощечка, которая должна была указать объезд, сбитая кем-то, висела стрелой вниз. Глеб свернул наудачу вправо. Проехав немного, он увидел тыл застрявшего грузовичка. Водитель еще издали махал ему обеими руками. С опасностью для себя Глеб притормозил: кругом было голое поле, шины сами собой соскальзывали в масляную грязь, как блин по сковородке. Он крикнул:

— Загораешь?

Тот взмолился с истинно шоферской проникновенностью:

— Подсоби! Уже час на дороге кукую: ну никогошеньки!

Глеб вздохнул и стал разворачиваться. Объезд был действительно выбран неудачно: полотно дороги поднималось высоко, и если бы кто и ехал по другой колее, слева, все равно не увидал бы их; словно в глубочайшей траншее, грузовик уходил за насыпь «с головкой». Глеб впрягся, мотор зажужжал, зафыркал; оба с беспокойством следили, крякая и ухая от нетерпения, пока плотно и безнадежно не села и сама сбруяновская машина.

— Ну вот, — сказал виновато шофер. — Теперь матюкай меня сколько хочешь. Из-за меня сел. А скоро темнота.

Они оглянулись. Румяное солнце опускалось в тумане. Еще холодало, но все было насыщено весной. Где-то далеко маленькая, как игрушечная будка, чернелась изба.

— Пойду топор добывать. Ветки будем рубить. Если кто поедет мимо — умоли!

Когда шофер вернулся в густых сумерках, он увидел, что третья машина, свернувшая ради подмоги, отчаянно буксовала возле них.

Сбруянов, раскаленный, как после бани, скинув пальто, в одной пушистой шапке, бился над радиатором, сам огромный, с руками, как совковые лопаты. Но зато когда рвануло и мотор тонко запел, какое это было торжество!

— Твое счастье, уезжай, — сказали ему с завистью оба водителя. — Не ночевать тебе с нами.

Глеб моргнул, прогоняя искушение.

— Ладно. Подтолкну еще разочек.

Через десять минут все вернулось к прежнему состоянию.

Нет ничего жальче, беспомощнее машины, когда она садится на дифер; колеса ее отчаянно вертятся, будто это муха, завязнувшая в варенье, барахтается лапками.

Трое мужчин выключили моторы, собравшись коротать ночь на дороге. Ночной ветер раздувал звезды до белого пламени. Редко увидишь такие огромные, весенние, немигающие пристальные звезды.

Глеб поплотнее запахнулся, вдел руки в рукава и продолжал думать. «Что за человек Синекаев? Спрашивает меня: «Выполните?» Отвечаю: «Выполню, если…» — «Никаких если!» Но ведь они все-таки существуют! Живем, как пожарники: в одном месте загорится, кидаемся все туда. Потом в другое. Не работаем, а выкручиваемся. Разве он этого не понимает? Вот подумаешь о своем колхозе: ведь мы отрапортовали, что сдали хлеб. А на самом деле не сдали, заменили его молоком. Ну, молоко тоже нужно. Так пусть же это и считается тогда молоком, а не хлебом. А то переводим литры в килограммы, а фактически этих килограммов нет. Кого обманываем? Почему не сказать: молока в этом году много, а хлеба по району недобрали. Пусть молоком и расплатимся без замен: а то на бумаге хлеб, в натуре молоко. Да и молоко, по правде говоря, нищенское. По пять коров на сто гектаров; разбредутся эти коровы, не увидишь, а прокормить мы их досыта не можем… Нет, и почему это у одного только Шашко надои как на дрожжах вверх лезут? Частушки поют: «У Пронской Гали руки, как у Золушки: по два пуда надоила от каждой от коровушки». Это, конечно, хорошо, но откуда два пуда? Возможности у нас одинаковые, луга наши даже лучше, скот что у них весной тощак, что у нас».

Глеб стал задремывать. Вдруг в стекло его забарабанили:

— Смотри! Самосвал. Прямо по дороге прет.

Три гудка подали шоферский сигнал бедствия. Самосвал, важный, как носорог, словно не слыша, проходил мимо. Тогда наперерез ему, карабкаясь по высокой насыпи, все трое выскочили на дорогу.

— Послушай! Остановись на четверть часа. Выручи, браток.

Тот, не приоткрыв дверцу, оборотил к ним на мгновение лицо, спокойное и беззлобное:

— Была мне охота середь ночи валандаться.

Они упрямо бежали рядом, стыдя его и уговаривая. И, озлившись, встали посреди дороги перед самым радиатором. Чмокнув передними колесами, самосвал лениво притормозил.

— Ну? — сказал водитель с любопытством. — Хулиганы? — И скользнул глазами но Глебу, должно быть узнав его.

— Да ты человек или нет? — вскричал один из шоферов, тот, что пристрял к ним последним. — Войди в наше положение: грузы срочные, дорога пустая. Когда тут кто еще проедет. Если не о нас, то хоть о деле подумай.

Вместо ответа тот включил газ.

Тогда все трое прыгнули на подножки. Глеб, налившись бешенством, заорал:

— К черту! Слезай! Жмот!

Водителя выбросили из кабины, насовав ему для убедительности пару тумаков. Один из шоферов сел за руль, и самосвал, словно изменив характер, бодро заспешил по откосу.

— По головке не погладят! — кричал вслед низвергнутый, потрясая кулаками.

За четверть часа были вытащены на твердую землю все три машины, а самосвал загнали в грязь: теперь посиди сам, узнай, каково без товарищей!