Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
несколько раз подчеркнуто сокрушается, что здесь нет Романа, пропускающего такое интересное
общение. Алексей относится к Смугляне подчёркнуто дружески и если бы она не была татаркой, а
он кем-то вроде грузинского еврея, то, явившись сюда, они могли бы представиться братом и
сестрой.
Но вот с крепким ромом покончено, торт, которым тоже куплено немало тёплого расположения,
съеден, и всех тянет в сон. Порядочность и дружественность гостя становится уже столь
несомненной, что Текуса Егоровна с удовольствием выдаёт ему матрас, подушку и хрустящее
фирменное постельное белье, а Нина, поскольку это гость Мерцаловых, стелет ему в своей
комнате на полу. Тем более, что у всех посторонних, несмотря на первоначальный конфуз Алексея,
создаётся впечатление, что это и вовсе какой-то друг Романа.
Потом в их комнате с двухстворчатой демонстративно распахнутой дверью, но с хорошо
обозначенными нейтральными разговорами, от которых им невыразимо скучно, Алексей и Нина
сидят до той поры, пока в проходной комнате не устанавливается здоровый храпоток хозяйки, а за
ширмой – сонное неразборчивое бормотание Виктора. Томиться дальше уже нет сил: пальчики
Смугляны давно кипят и плавятся во влажных ладонях гостя, и через этот чувственный канал
сказано и сделано друг с другом уже столько, что и остаётся-то лишь чуть-чуть. Их просто колотит
от самой невероятной рискованности ситуации. Нина устраняет свет неожиданно громко
щёлкнувшим выключателем, и резко вспыхнувшая темнота заставляет на мгновение сжаться. Они
раздеваются и укладываются по своим спальным местам. Нужно, чтобы дом угомонился
окончательно, уже без всяких сомнений. Спустя несколько минут Смугляна всем своим кипящим
мурашками телом слышит, как Алексей, беззвучно подойдя по плотному нескрипучему полу, тенью
стоит у кровати. Потом дрожащими пальцами нащупывает её ладонь с нежными, податливыми,
ещё за столом уговорёнными пальчиками и тянет к себе. Слова и звуки тут не нужны и
невозможны: Смугляна повинуется, как восковая, беззвучно и отчуждённо, подобно панночке из
гоголевского «Вия». Вся минувшая спонтанная вечеринка была невидимо для всех
профарширована их единым порывом и инстинктом, пора уж и завершить тайно выстроенные
события.
Потом, обнявшись на полу, они прислушиваются ещё раз. Конечно, это далеко не та
благоговейная, умиротворяющая тишина, которую наутро через несколько часов пути услышит
Роман на станции Выберино, но им годится и эта. Собственно, риск тут невелик. И Текусу Егоровну,
и Кривошеевых, привыкших к жизни такой же молодой пары за ширмой, вряд ли встревожит во сне
какой-нибудь случайный звук. Скрипучая же кровать хозяйки выдаст и малейшее её шевеление.
Чтобы беззвучно вскочить и нырнуть под одеяло на своей кровати, Смугляне хватит и секунды.
Нина не любит скованности и зажатости во время интимной близости, её постоянно бесит
необходимость разряжать эмоции внутрь себя, а не наружу, но в этот раз сдержанность становится
садняще-сладкой. Сегодня она похожа на огненный выжигающий смерч в тесном пространстве
сердца и души. Именно это-то беззвучное, закованное внутрь неистовое, отчаянное наслаждение,
кажется, просто взорвёт Смугляну изнутри. Она понимает, что поначалу Алексея сбивает запах
лекарств, въевшийся в её кожу, но очень быстро он, слава Богу, привыкает к нему. Нечаянному
гостю она отдаётся, не отключившись от того, что ей требуется контролировать: от соседей –
Виктора и Гали, от хозяйки, ноги которой под одеялом можно в свете луны видеть в открытую
дверь, от Романа, и даже от совести, консервативно убеждённой в сохраняющейся верности. И
этот неизвестно откуда пришедший Алексей имеет сейчас не только Смугляну, но и всё,
148
контролируемое ей, включая и совесть её, и Романа, беспокойно спящего в этот час на вагонной
полке. Нина отдаётся чужому мужчине не только с полным отчётом в своей измене, но и с
желанием сделать это понимание ещё более ясным и конкретным, потому что тогда оно больнее и
слаще взрывает чувства. В неистовство Смугляну приводит именно сознание того, что, уже имея
своего мужчину, она отдаётся сейчас ещё и чужому, причем прямо тут же, где этот чужой не имеет
права даже появляться. А тем более, быть. Сколько, оказывается, сладости в разрушении
запретов! Сколько возбуждения в том, чтобы быть верной, клясться в этой верности даже себе
самой, а потом взять и начисто её смести! Верность похожа чем-то на горькую шоколадку, съедая
которую, испытываешь удовольствие. И жаль, что происходит это на жёстком полу, где больно
позвонкам, а не на их с Романом уже совершенно запретной, совершенно недопустимой кровати.
Роман говорил однажды, что мужу не следует исповедываться жене о своих бывших женщинах,
чтобы не развращать её, что ещё до женитьбы на Ирэн (был такой случай) он едва не соблазнил
историями о своих похождениях одну приличную женщину. И тогда Смугляна увидела в этой
женщине себя. «Уж не развратная ли я?» – даже с некоторым недоумением спросила она себя в
тот момент. «Ах, какая я развратная, какая развратная! – с восторгом и наслаждением,
возбуждаясь всё сильнее, отвечает она теперь на этот вопрос. – Вот какая я, вот какая… Вот какая
сучка, сучка, сучка…» С этим чужим мужчиной ей куда свободней, чем с Романом, прямо-таки
затравленным жизнью. Наверное, не было момента, когда, ласкаясь с ним, она не думала о
ребёнке, которого надо зачать. Как хорошо, хотя бы иногда столкнув с души пласт этой заботы,
стать независимой, вольной самкой и просто наслаждаться. Наслаждаться, и всё.
Потом, всё ещё с зажатым, рвущимся из груди дыханием Смугляна, тихо переползая на
целомудренное узкое супружеское ложе, слышит, что совесть, протирая свои сонные очи, всё же
вякает что-то невпопад. Да только стоит ли обращать на неё внимания? Пусть отстанет. Ведь с
Романом-то они, во-первых, ещё не расписаны, а во-вторых, почему бы этой совести не посчитать
вначале его женщин… И вообще жаль, что ей необходимо так быстро уползти с пола.
Утром, после ухода гостя, Смугляна чувствует, что совесть всё-таки не принимает вчерашней
лёгкой отмашки от неё. В душе полный тарарам, погром и неуют. Что-то в ней уже не так, какая-то
хрупкая, невосстановимая поломка. Раньше, независимо от того, ссорились они с Романом или
нет, Смугляна постоянно ощущала некое неизбывное струение души, а теперь это, струение
замерло, иссякло. Очевидно, его сожгла ущемлённая, до черна перегоревшая совесть.
* * *
Дороги до станции Выберино чуть меньше суток. Почти всё это время Роман ёрзает на полке:
спит, перемешивая дрёму и сновидения с такими планами на будущее, что они уже мало чем
отличаются от фантазий Смугляны. Экономя деньги, едет в общем вагоне, заняв от
