Целомудрие - Николай Крашенинников

— Это что у вас, оружие? — спросила она Павлика и блеснула глазами.

— Да, это «лефоше», — небрежно ответил восьмиклассник. — В горах могут быть волки, они часто ходят стаями, и…

— Против волков это не поможет, — улыбаясь возразила Эмма Евгеньевна, — посмотрите-ка вот это… — Она пригнулась к седлу и показала что-то длинное, прикрепленное у седла к кобуре.

— Что это?

— Шестизарядный карабин. Я научу вас там, в горах, стрелять.

— А вы умеете?

— Я шесть раз была на охотах на медведей.

Покосился на нее Павлик недружелюбно: не смеется ли она над ним?

— Вот когда будете в городе, зайдите ко мне на квартиру, я покажу вам медвежьи шкуры, мои трофеи.

— Как, разве вы живете в нашем городе? — опасливо, неприязненно и в то же время радостно прозвенел вопрос Павла.

— Мой муж с этой осени переводится туда.

Ошеломленный, растерянный усаживался в тарантас Павел. Хорошо еще, что было объявлено, чтобы садились по экипажам. Усложнялось что-то в его жизни — чувствовал он. Странно, очень странно и загадочно звенел ее голос, и синели пристально эти необычайные глаза.

Выбрались за деревню, поехали по пыльной дороге мимо «горжеников» — гумен, желтеющих старой соломой. Немолчно и грубо пыхтели жерла кузниц, расставленных за гумном, и грузно и тяжко бухали молоты по наковальням: раз, раз! А в такт молоткам стучало почему-то в сердце Павлика.

Тетка Анфа рассказывала что-то» о былых поездках с папочкой по малину; мама спрашивала, удобно ли ему сидеть, Павел рассеянно выслушивал вопросы и рассеянно отвечал. А сердце в груди все бухало: раз, раз! — и отдавалось в виски, и смотрел Павлик, что кузнецы стояли в пылающих кузнях без рубах, в одних шароварах, и, краснея, говорил: «Вот глупые кузнецы, еще она увидит».

И за ней, за этой, с сапфировыми глазами, следил его насторожившийся глаз. Она ехала впереди с мужем и что-то весело говорила ему, и рука ее в зеленой атласной перчатке двигалась мягко и плавно. Как сидела она ровно и грациозно, как хлыстик ее на солнце блистал полированной ручкой… и рядом с ней был он, этот толстенький, круглый, который даже на пикник поехал с орденом на шее. Уши его лоснились на солнце, на затылке были три влажные трещины — складки… Но если бы было можно, взял бы себе эти трещины и оттопыренные уши Павлик, навсегда взял бы, лишь бы только поехать рядом с ней.

— А все-таки жалко, что я верхом не учился!.. — начал было он объяснять матери, но оборвал свою фразу и вздрогнул, увидев, что впереди, за возком, толстый чиновник приблизил свою лошадь к лошади Эммы Евгеньевны и, обняв ее талию рукой, поцеловал ее в щеку или в висок. — Ах, — сказал Павлик угрюмо и двинулся в экипаже, — как им не стыдно целоваться!

Задремавшая тетка вскинула голову.

— Ты что толкаешься?

— Оставьте меня, тетка, сидите прямее! — закричал на нее Павлик, и та покорно отодвинулась.

Мама глядела на своего восьмиклассника почему-то грустными глазами. Догадывалась ли она о чем? Или не нравилось ей, что Павел все грубее и грубее становился со старухой.

Равнины кончились, экипажи вступили в цепь взгорий и перелесков, ехать можно было лишь шагом, и уставшая от неподвижности тетка Анфа вылезла из экипажа и пошла за лошадями пешком. И громадная бабушка Александра Дмитриевна выползла из своей брички и закачалась с теткой Анфисой рядышком, жуя яблоко. Очевидно, так ездили помещики в горы, таково было заведение, и никто этому не удивлялся. Муж бабушки Терентий Николаевич немилосердно храпел в бричке, стукаясь головой об ее борта; Елизавета Николаевна раскрыла над головой зонтик, и Павлик приготовился было также выпрыгнуть из тарантаса, как подъехал к ним Александр Карлович.

— Не желаете ли, молодой человек, пока едем шагом, верховой езде поучиться? — спросил он.

Поглядел пристально в его глаза Павел: нет, Драйс не смеется, он говорит серьезно и любезно, он предлагает ему посидеть в его седле, лошадь была достаточно смирна.

Уже совсем приготовившись к отказу, Павлик вспыхнул.

— Я вовсе не боюсь горячей лошади, — сказал он и, несмотря на протесты матери, изъявил согласие проехаться верхом.

Драйс спрыгнул с лошади, как резиновый, и помог Павлику вскарабкаться на седло. И едва он уселся, как рядом с ним очутилась Эмма Евгеньевна.

— Что это, вы хотите поучиться? — спросила она своим мелодичным голосом.

И хотя Павлику показалось, что это именно она внушила мужу его идею, но так приветливы были ее взгляды, так улыбались губы, блестя ровным рядом зубов, что не взволновался и не рассердился Павлик.

— Да, я, пожалуй, поучусь немного, — сказал он.

— Осторожнее, Павлик, — услышал он за собой голос матери, когда натянул ремни уздечки.

Почувствовавшая нового седока, лошадь заплясала непокорно на месте, и Павлик встряхнулся в седле несколько раз. но инстинктом догадался привстать на стременах и справился с лошадиным капризом.

— Ого, да вы сидите уверенно, — похвалил Павлика Александр Карлович.

Опять приблизилась к гимназисту она, блиставшая одними глазами. Лицо ее словно расцвело; может быть, от жары оно алело и казалось милым, как весна.

— Знаете, мы бы, пожалуй, могли немного проехаться рысью, — сказал ей Павлик доверчиво и нежно. Так нравилась ему теперь ее ласковость, так привлекала алость щек, что нежность все больше и больше расплывалась по сердцу, и он чувствовал, что был бы он нежен с нею, если бы даже она засмеялась над ним.

— А вы разве не боитесь?.. — спросила его Эмма Евгеньевна и засмеялась радостно, без лукавства.

Вместо ответа Павлик ударил лошадь в бока стременами; удивленная, она постояла несколько мгновений на месте, потом разом тронулась и побежала крупной рысью.

— Павлик, Павлик, — отчаянно закричала Елизавета Николаевна.

Но Павлик и тут нашелся: правда, вначале от неожиданности он откачнулся, но затем сейчас же сжал бока лошади ногами и натянул ремни. Почувствовав над собой руку, она притихла, а Павлик все натягивал поводья и гнул ей голову, и вот она стихла, оставив перескоки, а рядом вдруг очутилась эта, сиявшая гордостью, прекрасная как никто.

— Да вы уже умеете ездить, — несколько задыхаясь, проговорила она.

И ответил Павлик радостным голосом, радостным потому, что были они только двое, а все остальные были позади. Да, теперь они были двое, они ехали рядом, и это наполняло сердце Павлика восторгом.

— Боже мой, боже мой, — почти вслух проговорил он.

Эмма Евгеньевна приблизила к нему свое лицо со слабо и трепетно вздрагивающими ноздрями.

— Что вы? Вы сказали что-то?

— Нет. Я только сказал: как хорошо!

И вот словно издалека доносится до Павлика ее ответный шепот:

— Мне тоже хорошо.

Испуганно взглянул на нее Павел. Лицо ее совсем не алело. Оно было сурово и бледно— да, бледно, — не больна ли она?

И вот они едут рядом, близко рядом, и оба молчат, и в Павлике стучит сердце в такт копытам его лошади.

— Я непременно буду учиться, чтобы ездить с вами, — взволнованно говорит он наконец.

И не изменяется бледное суровое прекрасное лицо с васильковыми глазами. Оно по-прежнему сурово, оно точно увяло, но как прекрасно оно и в этом непонятном волнении; как прекрасно оно.

— Нет, я не буду ездить с вами, — протяжно отвечает милый голос.

— Почему не будете?

— Потому что я боюсь… — Странно сказать, но Павлик видит, что она действительно боится; она в тревоге, она волнуется; неужели она боится за него?

— Неужели вы за меня боитесь? — так и спрашивает он.

И улыбаются губы скорбно и тревожно, и вновь к слуху Павлика проникает шепот, тончайший как паутина и страшный как огонь.

— Не за вас, за себя.

Бледнеет и лицо Павлика. «Что? Что? Что вы сказали?» — хочет спросить он, и в это время сзади, за ними, раздается бешеный топот лошадиных ног и кто-то несется им вдогонку и кричит:

— Эмма! Эмма!

Едва мог сообразить Павел, что это голос Лины. Он совсем забыл о ней, они выехали со двора без нее, о ней все забыли, и вот она скачет им вдогонку, но не это важно, а то, что она настигает их, и обе лошади — его, Павлика, и Эммы — вдруг начинают обнаруживать беспокойство, и прежде чем Эмма успевает крикнуть Павлику: «Держитесь крепче», лошадь его делает бешеный скачок и, дико заржав, бросается в сторону стрелой, прямо под косогор, к реке.

— Держитесь! — еще слышит за собой Павлик милый испуганный голос.

Ветер свистит в его ушах, его фуражку сбило, вот мимо пронеслась коричневая лошадь, и на ней кричащая что-то Лина, а Павлик все летит вниз, в ложбину, выпустив поводья, держась за шею лошади; то, что лошадь несется вскачь, спасает его; одна нога его потеряла стремя, но он держится на другой, он душит шею лошади сплетенными у горла руками, и вот она начинает хрипеть, а Павлик все сдавливает руки, и бег лошади начинает умеряться и переходить в рысь, и в это время мимо него проносится галопом Эмма и, обогнав его, становится у реки ему наперерез. Павлик чувствует, что надо напрячься. Сверхъестественным усилием воли он нащупывает поводья, он поймал ногой упущенное стремя, и когда лошадь его упирается в ее лошадь, он уже почти ровен и спокоен и только не слышит сердца.