Целомудрие - Николай Крашенинников

— А вы, кузина, за последние годы очень постарели.

Кузина Лина, не ожидавшая дерзости, смутилась, а Эмма посмотрела на Павла непроницаемым взглядом.

— Верхом вы ездите? — спросила она, поднявшись.

— Нет, не катаюсь. — На мгновение восьмикласснику нестерпимо захотелось солгать, но он выдержал характер.

— Очень жаль, — ответила Эмма Евгеньевна и добавила, улыбнувшись: — А впрочем, мы будем рады, если вы заглянете к нам. И я… — она опять непроницаемо и словно иронически поглядела на гимназиста, — и муж.

— Уж непременно привезу его, будь уверена, — дерзко прокричала Лина, вспрыгивая в седло.

— Едва ли! — озлобленно крикнул ей вслед Павел. — Я не вещь, чтобы меня привозить.

Положительно эта толстая девчонка имела отвратительный характер.

И едва лишь он сказал эту фразу, как в ушах его прозвенел смех, отравляющий, насмешливый и в то же время милый.

— Так не приедете? — спросила Эмма Евгеньевна, опять при прощании задержав руку Павлика. — Никогда в жизни? — Она опять засмеялась. — До самой смерти?..

Ударив лошадь хлыстом, она уже неслась по полю, и вуаль ее веяла сверкающим облаком.

— Невежа! — крикнула на него Лина. — Разве так разговаривают с дамами? Медведь! — Она поскакала за Эммой. — Волчонок! Семинарист!

— Дура! — во весь голос послал ей и Павлик и, сломав пополам удилище, швырнул ей вслед. — Кадушка! Идиотка!

Это называлось первой встречей любящих родственников. Все воскресенье было испорчено. «Ну и черт с ними, по крайней мере, больше не покажутся», — решил он.

Но он жестоко ошибся, и самое стыдное было в том, что выяснилось это так нежданно, что не растеряться мог бы разве каменный истукан.

Среди следующей недели, в пятницу или субботу, когда Павлик после прогулки на базар за карамелью вернулся домой, за чайным столом на террасе он увидел целое общество и среди других Эмму Евгеньевну, кузину Лину и маленького толстого человека с нафабренными усами, в гражданском кителе, с крестом под кадыком. Тетка Анфа, по воспитанию благоговевшая перед всякими чиновниками, казалась на седьмом небе от счастья и так вращалась со своими услугами, что пол террасы скрипел и дрожал.

— Александр Карлович! — визгливо кричала она и подвигала вазы и тарелки. — Вы эту булочку скушайте. Она с миндальком!

Александр Карлович благодарил и вежливо кушал, когда Павлик подошел к столу. Он был бледен и растерян, и не только потому, что приехали те, с кем он поссорился, но и оттого, что разом, мгновенно он догадался, что этот круглый, упитанный человек и есть муж Эммы Евгеньевны.

«Такая красивая — и такой муж!» — молнией сверкнуло в его мозгу. Он воображал себе мужа ее высоким, черноволосым, с золотыми эполетами, со шрамом на щеке (непременно со шрамом, полученным в битве), с орлиным носом и густыми бровями; сидел же перед ним лысый, розовый, точно отпоенный молоком, чиновник, кругленький, рыхлый, с двойным подбородком и маленьким, словно детским, носом, ущемленным пенсне. «Такая красавица — и ты!» — еще раз безмолвно крикнул в нем кто-то, а тут проклятая карамель просыпалась из пакетика, и, не зная, что сделать, чувствуя, что все погибло, Павел юркнул перед всеми гостями за карамелью под стол.

Все засмеялись, и громче всех анафемская кузина. Она так завизжала, точно ей перерезали горло. На глазах ее всплыли слезы, она топала ногами и кричала:

— Карамель просыпал! Вот так кавалер!

Павлик поднялся весь бледный и проговорил грубо, смотря в упор, с неожиданно явившимся спокойствием:

— Ну да, просыпал карамель и поднял. Только всего.

На несколько мгновений все опешили, и только визгливый голос тетки спас положение:

— Александр Карлович, ведь это Павлик, Лизочкин сынок.

Чиновник поднялся и раскланялся вежливо.

— Александр Драйс, — сказал он.

Теперь все уже было сказано. Все. Приниженный, точно разбитый, подошел к Эмме Евгеньевне Павлик и холодно коснулся ее руки. Затем он уже без злобы — при чем здесь злоба? — поздоровался с Линой и молча придвинул себе чашку чая. Синие глаза любопытно и притаенно следили за ним. Он чувствовал это, несмотря на то что веки его были опущены на скатерть: фосфоресцировали эти необыкновенные глаза.

«Как могла она, как могла…» — стояло неотвязно меж сердцем и горлом.

Раз, отвечая на вопрос сановника, он поднял взгляд. Синие глаза смотрели на него снова притаенно и жутко.

Говорили о лете, о гимназии, о малине, о службе, о башкирах и охоте, о верховой езде.

— Павел Александрович не ездит верхом, — сказала между прочим Эмма Евгеньевна.

Ее муж поднял брови, точно услышал что-то невероятное; Павлик заметил, что он часто поднимал брови по пустякам: услышит ли цену на малину или про грозу в горах…

— Очень жаль, что вы не ездите, — сказал Павлу Александр Карлович, — мы проектируем пикник в горы, в Шабарду, за малиной, и отлично бы прокатились.

— Все равно мы поедем в экипаже, — вмешалась тетка Анфиса. — Александр Карлович нас приглашает…

— Я не поеду, — сказал Павел тихо и упрямо, и опять прокатился по нему, опаляя сердце, синий электрический свет.

Толстая тетка замахала руками.

— Что ты, что ты, — визгливо закричала она. — Да как же это можно? Да мы при папочке… Даже я еду с Лизочкой, а ты?..

— Я не поеду, — еще глуше проговорил Павлик, бледнея.

Тетка опять запротестовала, но неожиданно в дело вмешался тот серебряный или хрустальный неотразимый голос:

— Не беспокойтесь, Анфиса Николаевна, он поедет, мы уговорим, упросим, он дамам не откажет…

Опасно и хрупко взметнулось сердце. Ничего нельзя было сказать. Конечно, он не поедет, он ни за что не поедет, но говорить не следовало: обнажалось каждым звуком что-то тайное, неведомое, что из всех сил следовало скрывать.

И под эти думы отлично прокатывался опрощавший все, делавший важное обыденным и безопасным голос тетки:

— Боже мой, Александр Карлович, наш папочка с вашим папочкой… Я думала, вы давно уж министром… и что наш уезд…

Тихо и важно проплывали над террасой белые, все знающие и всегда молчащие, мудрые облака. Палило солнце, всеведущее и молчащее… а подле, на расстоянии мгновения, блистали опасно синие глаза, не васильки невинные, а отравляющие, вздымающие странные, непонятные чувства, жгучие, плавящие сердца. Свершалось что-то незримое под этим солнцем: не видимое никому, неотвратимое, под этим небом с плавающими безмолвными облаками. Что — Павел не знал.

Как уверяла та, прекрасная, с жутко-синими глазами, — Павел поехал на пикник.

Нельзя было не поехать, и он это знал, лишь только во дворе их дома появилась пара лошадей. Она приехала вместе с мужем верхами, и не мог Павел отрицать, что и Александр Карлович сидит крепко в седле. На мгновение в сердце его закралась мысль: отчего он не ездит верхом? Отчего он не с нею? Разве этот вот, толстый и коротенький Александр Карлович, не мог бы ехать в тарантасе, в то время когда Павлик поскакал бы с нею… и отстали бы они от всех посторонних, а потом пришпорили бы лошадей и пронеслись вихрем вперед… Странные, необъяснимые желания, необъяснимые мысли, и когда тетка Анфиса неделикатно обратилась к нему с вопросом: «А что ты — не поедешь?» — Павел покраснел и крикнул сердито: «Почему это вы думаете так?»

Вслед за верховыми во двор въехали два тарантаса: один для Елизаветы Николаевны, Павлика и тетки Анфисы, в другом же сидели посторонние, и Павел не сразу узнал кто. Были там Ольховские: бабушка Александра Дмитриевна и муж бабушкин — синещекий Терентий Николаевич; они никак не хотели отказаться от пикника, и бабка явилась даже с флюсом и подвязанной щекой. Теперь были все в сборе и дожидались только Лину, которая должна была приехать верхом и запропастилась где-то у церкви, начав разговор с дочерью попадьи.

Александр Карлович, принявший на себя роль распорядителя, отдавал приказания повару и кучерам. Две особые телеги, нагруженные подушками, одеялами, коврами и провизией, уже дожидались приказания отбыть. Драйс привез с собою рачни и жаровни для варки варенья и весь поглощен был сборами в дорогу. Павел пытался со своей стороны, как второй мужчина, принять участие в сборах, но оказалось, что все было уже готово, и мать только посоветовала ему взять теплое пальто. В поездку отправлялись с ночевкой, а горные ночи были очень холодны; Александр Карлович советовал дамам забрать и меха, для дам же он вез особую палатку, в которой они будут ночевать.

Пока заканчивались последние приготовления, Павлику нечего было делать, и он был недоволен тем, что всем распоряжается Драйс. Это словно умаляло его достоинство как мужчины, и чтобы хоть отчасти возвысить его, он, нарочно на виду Эммы Евгеньевич, стал рассматривать свой револьвер.

— Это что у вас, оружие? — спросила она Павлика и блеснула глазами.