Целомудрие - Николай Крашенинников

Опять будут спрашивать: а где «молодой профессор»? И опять мама, смущенно улыбаясь, будет объяснять, что он на рыбной ловле, а тетка, поднимая вверх замасленный палец, будет гудеть колокольным голосом:

— Помяните мое слово, — заговорит о нем не одна Москва.

В одно из таких благостных, уединенных, исполненных тишины воскресений, когда Павлик бездумно и тихо лежал на своем пальто подле ненужной удочки, лениво записывая рифмы, услышал он в ложбине топот пары лошадей.

Это было не совсем обычно: скакали верхами; телега не скрипела, ехали не крестьяне и не башкиры из соседнего села; но лень было оборачивать голову; пускай скачут, кому пришла охота, а он, Павел, будет лежать и мечтать.

Но приближался топот; приближались и другие, совсем необычные шумы: кто-то переговаривался по-французски, и Павел тотчас разобрал, что кого-то ищут; все спрашивали, правильно ли едут, а вот две лошади вдруг вынырнули на взгорье из низины, и две дамы в черных амазонках разом поднялись в раме зеленых кустов.

— Вот же. вот, — услышал еще Павлик голос, отчасти словно знакомый. — Вот он где прячется, мы накроем его.

Как заяц вскинулся Павлик, но было поздно. Рука его уже схватившая свой скарб для бегства, поникла: прямо перед ним сидели на красивых взмыленных лошадях две тонкие девушки, лошади топтались и плясали по краю обрыва, а девушки, преграждая Павлу путь отступления хлыстами, говорили весело и несмущенно, слегка запыхавшись от быстрой езды:

— Вот мы вас и открыли, теперь не убежите.

Смущенный, по обыкновению, злыми глазами оглядывал подъехавших Павел. А та, которая была поближе, вдруг откинула с лица вуаль и, засмеявшись протяжно, спросила:

— Неужели вы, Павлик, забыли Лину-кузину? А это Эмма Евгеньевна, мадам Драйс.

А Павлик все стоял и смотрел на нежданно явившихся во все глаза, пораженный и оглушенный. Не то, что так нежданно явилась совсем позабытая Лина-кузина, не то, что каким-то образом она так внезапно настигла его да еще вместе с незнакомой дамой, а вот то, что была эта вторая — мадам, совсем не девушка, вдруг почему-то больно и опасно проникло в сердце. Как пронзенное стрелой, оно поникло. «Мадам Драйс, мадам Драйс», — безмолвно повторял он, почему-то более всего удивляясь тому, что она замужем. Так еще юна была она, и огненно-рыжие волосы ее приникали к вискам так девственно-нежно, так хрупка и тонка была ее талия, охваченная сукном амазонки, что никак не думалось, что она замужем. Но помимо этого, как ни странно было сказать, чем-то жутким и вообще веяло от слова «мадам» — новым, неизвестным, словно сулившим в будущем что-то тревожное, ряд недоумений, волнений и бед.

— Я давно хочу познакомиться с вами, я так много слышала от Лины о вас, — проговорила с вежливой улыбкой мадам Драйс.

И при первом звуке ее голоса, что-то содрогнулось, как тронутая струна, в сердце Павлика. Что это за голос был, хрустальный или серебряный, льющийся как музыка? Какой-то чувственной прелестью звучали его тона; точно вещественный был он, литый из серебра или стекла; как хрустальный он проникал в самую глубь сознания; как серебряный очаровывал, опутывал, увлекал. Никогда не доводилось слышать такого тембра голоса Павлу, и он стоял изумленный, почти очарованный и в то же время готовый бежать.

Казалось, последнее было замечено Линой.

— Неужели ты, Павел, совсем забыл меня? — Легко она спрыгнула с седла и сейчас же с шутливым укором обратилась к кавалеру: — Да помоги же сойти с седла даме, несчастный ты медвежонок.

Павел покраснел основательно и крепко: во-первых, он не мог припомнить, чтобы они были с кузиной на «ты», очевидно, она в присутствии посторонней желала применить к делу фамильярность; затем она назвала его «несчастным медвежонком», а это могло обидеть всякого; наконец, держалась Лина с оттенком какого-то превосходства, как старшая или начальница… она, эта розовая кукла, обладавшая ташкентским дядюшкой, могла так третировать его… И уже готово было сорваться быстрое резкое слово, но вспомнил Павел, что действительно кавалеру с дамами надлежит быть вежливым, и, подбежав к мадам Драйс, поклонился ей.

Маленькая рука в шелковой перчатке сильно сжала его пальцы и несколько секунд попридержала их. Соскакивая на землю, она так приблизила к лицу Павлика свои синие глаза, что он слабо вздохнул и отодвинулся пугливо. Какие глаза были синие, какие бездонные. Они светлели, как васильки, но совсем не были так кротки: они могли пылать.

— Извините, я, кажется, толкнул вас, мадам.

— Зовите меня Эммой Евгеньевной.

И опять вонзился в сердце этот чарующий необычайный голос.

Лошади в это время сошлись вместе и вдруг пронзительно заржали, поднявшись на дыбы.

— Красавчик, Ветерок! — крикнула Эмма Евгеньевна, и в одно мгновение ее маленькие руки осадили коней.

Подивился Павел. Какая сила была в этой юной тоненькой женщине! Рука была словно детская, но так она схватила ремни узды, что голова Красавчика качнулась и поникла, и покорно выровнялся коричневый Ветерок.

— Эмма Евгеньевна из Сибири, ее муж при начальнике области, — проговорила кузина Лина, видимо, желая Сибирью объяснить ловкость и неустрашимость подруги.

А Павел вдруг ощутил в сердце неприятные уколы: точно холодом повеяло в нем, только теперь выяснилось значение слова «мадам»: она замужем, она имеет мужа, и в этом крылся какой-то острый стыд. С нескрываемым, почти враждебным чувством он поглядел на красавицу.

— Мне приходилось много ездить верхом, это мое любимое удовольствие, — сказала еще Эмма Евгеньевна.

Во время укрощения лошадей с ее головы упал цилиндр, и как огонь, как живая масса огня вспыхнула перед глазами Павлика под ударом солнца золотисто-рыжая купа ее волос. Они были обрезаны, эти волосы, и вились, образуя рыжую, словно из шелка плетенную шапочку… И хотя Павлик сказал себе с разочарованием: «Стриженая!..» — но не мог отрицать, что и острижена-то она так хорошо, что становится все милее и красивее.

— Люблю я и воду, и поле люблю, и солнце жаркое… — тихонечко, совсем не слышно и словно капризно сказала Эмма Евгеньевна и бесшумно присела на траву. Быстрым и грациозным движением она тут же прикрыла шлейфом желтый изящный башмачок и, обернувшись к Лине, добавила — Вот мы и познакомились наконец с твоим кузеном.

Присела на траву Лина, пришлось сесть и Павлику. Не очень ловко и уверенно чувствовал себя он. Все-таки хоть и очень хороша была Эмма Евгеньевна, а большое во всем этом свинство было со стороны Лины-кузины. Да и ее самое черт принес неведомо зачем.

Осмотрели Павликовы снасти, пустое ведерко для рыбы.

— Похоже, вы не большой любитель? — спросила мадам Драйс.

— Нет, я почти не ловлю рыбы, — быстро ответил Павел. — Я так хожу больше для того… чтобы…

— Стихи он пишет! — громко и оскорбительно крикнула Лина-кузина, и помертвевший от стыда Павлик чуть не крикнул: «Вот. дура!»

Эмма Евгеньевна приподняла брови, сделала сочувственное лицо и постучала хлыстиком по колену Линочки.

— Я очень люблю поэзию, как и все, что в жизни! — сказала Эмма Евгеньевна и вдруг повела на него своими синими глазами.

Павлик даже двинулся, до того это было неверно и странно. И еще потому, что так жутко блеснули на него ее глаза.

— Нет, жизнь любить нельзя… — Он тут же покраснел и еще больше растерялся, когда увидел, что все покоятся на нем эти чужие, загадочные, гипнотизирующие глаза. — Жизнь непонятна… И любить в ней все… Нет, я не понимаю этого…

— По вас можно догадаться, что вы не любите жизни: вы отходите от людей, вы словно боитесь жизни…

Обиженно и сурово покосился на нее Павел. Не понравилось это: слишком бесцеремонно.

— Почему это вы так думаете? — спросил он, надувшись.

И улыбнулась рыжая красавица и сказала, тряхнув волосами:

— Потому что я намного старше вас: мне двадцать семь лет.

К счастью, кузина Лина в это время начала рассказывать о том, как она познакомилась в Ташкенте с Эммой Евгеньевной. Мадам Драйс приехала с мужем сюда на все лето. У Александра Карловича по соседству с Ольховкой большое имение, и они сейчас…

Не слушал или почти не слушал Павел. Он тайно посматривал на рыжую красавицу. Неужели ей уже двадцать семь? Она свежа и ясна, как девушка, на лице ее ни одной морщинки (семнадцатилетнему двадцать семь казалось чем-то громоздким), и если их посадить рядом с кузиной Линой, то еще вопрос был, кто из них двух выглядел моложе: лицо у Лины было круглое, пухлое, с пухлым подбородком и казалось от всего этого более крупным и пожилым. И чтобы отомстить наконец Лине за все коварства, Павел безжалостно разъяснил:

— А вы, кузина, за последние годы очень постарели.

Кузина Лина, не ожидавшая дерзости, смутилась, а Эмма посмотрела на Павла непроницаемым взглядом.