Халатная жизнь - Зоя Борисовна Богуславская

раньше, ему будет легче, а если на час позже запланированного, проклинала телевидение, которое меня держало.

А вот и год без него уже прошел.

Я с трудом согласилась на фильм, сопротивлялась. Но все-таки меня уговорили. В фильме видно, как мне звонят, как я нервничаю. Мне было мучительно говорить, мучительно думать об этом, но все это снимали, да… Но самое страшное случилось, что посреди этих съемок скончался Андрюша, на моих руках. На первых съемках он был жив, а потом его не стало. Я была на грани помешательства.

Я рассказываю в фильме про то, как все у нас начиналось с Андрюшей, когда он еще жив, когда он рядом, – и вдруг его не стало. А меня заставили продолжать, чтобы осталась память, чтобы мы сняли последнюю серию, чтобы закончить, довести до конца… И я согласилась. И бог или судьба меня за это наказали. Когда снимали последнюю серию, оторвалась ручка на лестнице, которая помогала Андрею подниматься на второй этаж, и я полетела вниз, ударилась затылком. Все были в шоке, что это случилось в самом конце, буквально на последнем кадре.

Четвертую часть начали снимать через два месяца после похорон. Я согласилась.

В фильме мне говорят: «Вы совсем не похожи на железную леди?»

Отвечаю: «Ну какая я железная?.. Меня захлестывают эмоции. А когда я с ним, никто же не знает, что я чувствую, что со мной происходит, когда я ухожу в другую комнату. Я плачу чаще, чем смеюсь, ровно в десять раз. Просто это невидимые слезы. Я не могу их сдержать, когда вижу его. Это нельзя передать, каково это – быть рядом с любимым человеком, у которого не действуют руки и ноги. Он не может подойти к телефону, не может есть, не может рисовать – никаких отдушин. Значит, я работаю Шахерезадой, почтой, вестником, всем… Когда он заболел и был лишен возможности жить полной жизнью, для меня вдвойне было важно все ему рассказывать, чтобы он через меня мог все прочувствовать, понять. Иногда я даже специально шла в какую-то компанию, в которую не очень хотела, для того чтобы ему потом рассказать.

Ничего уже не было в теле, кроме боли. А человек шутил, смеялся. Верил, что так еще долго будет длиться.

Стихи продолжались, рождались в полной мере. То есть никакой роли его немощь не играла, кроме того, что он писал и о ней. Боль – сестра моя, боль – жена моя, боль – союзница моя, то есть моя жизнь. Есть такие строчки: «Отпусти меня хоть на секундочку…»

За полчаса до смерти ничто не предвещало, что это случится. А потом, когда начались предсмертные муки… он все понимал, сознание его не было нарушено. Он за 15 минут до смерти утешал меня: «Ну что ты так расстраиваешься? Ну что ты, ей-богу! Я же все выдержу. Я – Гойя…»

Я продолжила: «Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое…»

И мы вместе сказали: «Я – Гойя». Он улыбался.

Потом он сказал еще: «Не отчаивайся, это все пройдет, все уладится, я ведь Гойя».

Все было кончено.

В фильме спрашивают: «Он когда-нибудь думал о том, что вам плохо, что вам трудно, что вы устали?»

Отвечаю: «У него никаких филантропических чувств по отношению к людям, в том числе и ко мне, не было. Он был вне быта, вне обычных отношений, он жил другими категориями, и мне от этого было так вольготно, так свободно! Потому что, если бы он был тем мужем, который у меня был до этого, который тебя любит, следит, в чем ты одета, не простынешь ли ты, – я бы сошла с ума. Я очень нуждаюсь в одиночестве. Когда я маме пожаловалась на себя: „Мама, за что мне это?“ – мама ответила: „Деточка моя родная, это потому, что ты еще не знаешь, что такое истинное одиночество“».

Сейчас у меня чувство глубокого одиночества без него. Это не то одиночество, что я беспомощна, кто обо мне будет заботиться, кто спросит, когда я вернусь: «Ты устала? Может, тебе помочь?» Не то. Это интеллектуально-духовное одиночество. Вот я прочитала что-то, увидела что-то, сделала, задумала, и мне все время хочется ему рассказать. А как? А для кого тогда все это? От этого я испытываю одиночество в такой острой форме, что совсем не могу… Сейчас я понимаю, что любила его только как человека. Поэзия, стихи, слава – это была его жизнь, все у него было только ради поэзии, это его жизнь; а моей жизнью был он как человек.

Потом долгое время я не могла вступить в пространство нашего переделкинского дома. А когда вошла в него через два месяца, для продолжения съемок фильма, меня пришлось откачивать.

В фильме, в четвертой части, спрашивают: «Он вам снится?»

Первые 11 дней, когда я не спала ни минуты, было беспрерывное общение с ним, я даже спрашивала врача: это галлюцинации или что это такое? Андрей разговаривает, я разговариваю, ничто не прекратилось, кроме фонового ужаса, что это, может быть, нереально, ирреально. Но никогда не снилось, что его нет.

Фильм, каждую из четырех серий, показывали по телевидению два раза в день – в 12 часов дня и после 10 вечера.

Беспрерывно звонил телефон, все говорили, что фильм неожиданный, неординарный. Я не могла отвечать на звонки, потому что очень тяжело всех слушать. Конечно, это приятно, но это очень тяжело. Скорей бы уже эта пора прошла, и я снова бы стала отдельным, частным человеком. Я-то считала, что фильм, все это будет ужасно, а вышло вон как… конечно, это приятно, но я очень устала.

Успех фильма его бы очень обрадовал.

Я не помню, что я говорю и как говорю, потом мне люди рассказывают. Очевидно, я так глубоко погружаюсь в то, что я говорю и вспоминаю, что я этого не фиксирую. С кладбища поехали в Переделкино, и тоже никого я специально не приглашала, но я говорила, что мы там примем людей, все будет накрыто. Помогли мне мои обе Лены. Одна из них та Лена, на глазах у которой Андрюши и не стало, его сиделка. Народу приехало много, надо сказать, что мы не знали даже, на сколько накрывать, я думала, человек на 17–29, оказалось, было 35 человек, но всего хватило.

Все что-то вспоминали о нем, о своих встречах с ним, и для меня это, как всегда, было мучительно. Но мне ясно было, что с каждым днем и месяцем память о нем обрастает новыми обстоятельствами, которых другие