Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

И дальше про греческих философов. Громоздко, невразумительно.

   — Заказывай, друг мой, любые книги! Нужно пригласить кого из Немецкой слободы — говори прямо. Ты будь водителем Андрею. Учи сам, но указывай для познания наук и более сведущих, чем ты. Человек всего объять не может в полном совершенстве. Виршеслагателя не грех бы превзойти! — Артамон Сергеевич глянул на Подборского тяжёлым, но честным поглядом: доверился. — Ближние к царю люди ради пользы государственной знать обязаны во много раз больше своего повелителя. Коли поводыри бестолковы, и жизнь в царстве пойдёт бестолковая, а слепой поводырь, тот и вовсе — и в дебрь заведёт, и в пропасть вместе с ведомым ухнет. Когда царю приходится искать спасения, народ впадает в разврат, на одного сеятеля в сии горестные времена приходится по дюжине разбойников. Смута в России была давно, но до сих пор памятна.

Матвеев замолчал. Прошёл к ларцу, достал кошелёк с деньгами.

   — Это тебе за труды, на жизнь, — достал ещё один кошелёк, — это для найма нужных учителей и на книги. Будет мало — скажешь. Обучение Андрея должно стать более превосходным, нежели учение Фёдора. И упаси Боже, чтобы кто-то заподозрил нас в столь праведном умысле.

В комнату вошёл Андрей, в руках книга. Поклонился батюшке. Артамон Сергеевич поднялся, поцеловал сына в голову, поглядел, что за фолиант.

   — Геродот.

Андрей протянул книгу учителю:

   — Не могу слово перевести. Вот здесь.

   — Предопределённого... Предопределённого Роком. Почитай, Андрей Артамонович, батюшке, — попросил учитель.

   — «Предопределённого Роком не может избежать даже бог».

   — Бог?! — удивился Артамон Сергеевич.

   — Греческий бог, идол... — объяснил отцу Андрей. — Вот слушай. «Крез ведь искупил преступление предка в пятом колене. Этот предок, будучи телохранителем Гераклидов, соблазнённый женским коварством, умертвил своего господина и завладел царским саном, вовсе ему не подобающим. Локсий же хотел, чтобы падение Сард случилось по крайней мере не при жизни самого Креза, а при его потомках. Но бог не мог отвратить Рока... Аполлон сделал и оказал услугу Крезу: бог ведь на три года отложил завоевание Сард...»

Артамон Сергеевич прослезился:

   — Как это у тебя просто! Господи! Учись, Андрей! Учись! Матвеевы должны быть умом богаты... Законы римские нужно пройти! Вот где мудрость!

   — Я учу, — сказал Андрей.

   — А ну!

Сын раскатил латинские трели, как орешки.

   — Я процитировал два закона. Один по Цицерону. Он предлагал казнить смертью за песню, которая содержит клевету или кого-то позорит. А второй Помкония: «Если дерево склонилось от ветра или по другой причине на твой участок, можешь предъявить иск о снятии с него урожая».

Артамон Сергеевич рассмеялся:

   — Дотошны были римские подьячие. Ишь ты! Яблочко к тебе свесилось — значит твоё.

Ученик с учителем ушли продолжать занятия. Вполне довольный и счастливый Артамон Сергеевич позвал ненаглядную свою повариху Керкиру и попросил накрыть стол: царский духовник любитель отменных кушаний. Впрочем, простого нрава человек.

В прошлом году протопопа постигла беда: прогневил патриарха Иоакима. В приятственные для государя дни, когда тот тешился театром в Преображенском, Иоаким посадил протопопа на цепь. Алексей Михайлович прямо-таки струсил: гроза, а не патриарх. На разбор дела пригласил Юрия Алексеевича Долгорукого, старшего Хитрово, ну и Матвеева, разумеется.

Святейший при столь великих свидетелях говорил со смирением, но огорчённо:

   — Внемли, великий государь, внемлите, верные хранители царского престола! Что я мог поделать, если протопоп Андрей — ему бы как духовнику царскому быть красою священства — мало того что мздоимец, он ещё и мерзавец! К нему идут с ходатайствами, а он для многих усугубил беды, иных до казни довёл. Пригожих женщин, умолявших за мужей, пользуясь их немощью, доводил до прелюбодеяния. Пьянствует, песни распевает буйные, зазорные! От живого мужа взял жену, понуждением отдал другому мужу, приказал священнику обвенчать их, а потом и у второго мужа отнял. Сам с ней живёт, творя мерзость беззакония.

   — Небось наговаривают, — осторожно сказал Алексей Михайлович.

   — Я принёс показания несчастной жёнки. — Патриарх развернул перед государем предлинный столбец.

Деваться было некуда. Пришлось просить Иоакима о снисхождении. Тот согласился отпустить духовника из тюрьмы, но сказал твёрдо:

   — Протопоп меня бесчестил всячески, но я ему — не враг. Он сам себе враг. Оставляю Андрея Савинова, духовника твоего, великий государь, под запрещением до Собора. Пусть переменит жизнь свою, пусть одумается.

Гроза отгремела — человек тотчас и забыл о громах.

Не умел протопоп Андрей унывать. Приехал к Артамону Сергеевичу вполне довольный жизнью, хотя Собор-то близится, а гнева патриаршего ещё и прибыло. Царь, держа сторону своего человека — духовник ведь, Господи! — перестал бывать в Успенском соборе, а коли бывал, так под патриаршее благословение не шёл. Возвращались Никоновы времена.

   — Как я нынче ввернул! — радостно похохатывал протопоп, имея в виду читанное им житие священномученика Артамона.

О таком помалкивают, но Савинов был прямодушен. За прямодушие и ценил его Алексей Михайлович.

   — Спасибо за добрую память, за твои молитвы о нас, грешных.

   — Я ведь чего приехал, — говорил протопоп, поглядывая на кушанья, какие носили карлы Захарка с Иваном да слуга-малоросс, некогда служивший Иеремии Вишневецкому.

Стол хорошел на глазах, и протопоп, засмотревшись, забыл договорить начатое.

   — Я слышал, — осторожно сказал Артамон Сергеевич, — святейший Иоаким новую гору на тебя воздвиг.

   — Со свету белого сживает! Я храм Божий в деревеньке у себя поставил. Загляденье. За десять вёрст виден. Вот за эту святую красоту и клянёт почём зря. Почему это я не испросил его патриаршего благословения. Ты, мол, под запрещеньем... А храм сей я, отнимая у семьи последнее, десять лет строил. И насчёт благословения неправда. Я писал о храме святейшему Никону в его заточение, он меня подкреплял и словом, и молитвой... — Протопоп положил руку на плечо Артамону Сергеевичу, шепнул: — Вернуть бы нашего святителя! Великий пастырь и человек великий!

Артамон Сергеевич промолчал.

Сели за стол, выпили. Винцо понравилось протопопу.

   — У царя такого нет.

   — У царя лучше! — твёрдо сказал Артамон Сергеевич. — А скажи, беседы о горемычном нашем пастыре у тебя бывали с государем?

   — Бывали! — Андрей Саввич потянулся через стол. — Плачет! И не раз те слёзы пролиты. Я брякнул: «Чего убиваться? Вороти — и делу конец!»

Протопоп ухватил за крылышко бекасика, хрустел умело зажаренными косточками.

   — Так что же? — спросил Артамон Сергеевич.

   — Духа у него не хватает.

   — Вернуть святейшего — смуты не оберёшься. А впрочем, русский народ отходчив. Ещё и порадуются...

   — Только не в Боровске.

   — Боровск! — Артамон Сергеевич отодвинул тарелку, опёрся локтем о стол. — Что у них там?

   — У них-то? Смерть, вот что! — Царский духовник отёр уголки рта, вздохнул и взял ещё одного бекаса.

   — Смерть? Их что же... к пытке берут?..

   — Зачем?! Гладом ищут послушания. Иоаким суровость свою выставляет. Да и бабы-то! Чего упрямиться, коли мужики дураки? Перекрестись как надо, и все утихомирятся.

   — И все утихомирятся, — согласился Артамон Сергеевич.

   — Господи! — Протопоп сложил персты щепотью, перекрестился. — И — всё! Жизнь! Кареты, слуги...

   — Просто, — снова согласился Артамон Сергеевич.

Расстались — душевными приятелями.

   — Зачем он приезжал? — спросила мужа Авдотья Григорьевна.

   — Опоры проверяет, крепки ли? С патриархом дело затевается нешуточное. Царь Иоакима присмотрел за покладистость и — промахнулся.

4

   — Последнее летнее тепло русский человек принимает как желанный, но нечаянный подарок.

   — В канун Сретения Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, заслонившей Москву от хромоногого Тимура, 25 августа небо над Коломенским теремом было как цветок весенний.

   — Бабы и девки на высоких горах над Москвой-рекой водили хороводы, Наталья Кирилловна непременно поиграла бы с ними, но приходилось занимать иноземных дам: супругу цесарского посла Франциско де Боттони и её дочь, девочку лет двенадцати-тринадцати.

У Натальи Кирилловны под мышками было мокро: потчевать просвещённых дам незатейливой своей беседой — со стыда сгореть. И до обеда далеко. За столом о кушаньях прилично говорить, рецептами наливок делиться. А тут — о здоровье спросила, пригласила сесть, а дальше заело. Они молчат, и ей сказать нечего. В горле ком, мысли мечутся. И переводчик, дурак, онемел. Приезжие боярыни хуже олухов — глазами хлопают, слышно, как ресницы-то шелестят.