Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Артамон Сергеевич только головой качал: не метит ли умненький Лигарид занять место киевского митрополита? Слепец Иосиф Тукальский Богу душу отдал. Теперь жди ходоков. Многие потянутся к осиротевшей митре, хотя в этой митре — вулкан кипящий. Любую голову разнести может не хуже гранаты. Служить надобно Москве, но угождать казакам, а у них — три гетмана, да Юрий Хмельницкий — запазушный человек султана, да униаты с католиками, да король с мешком посулов и обещаний.

«Разузнай, на что митрополичьи доходы обращаются, — советовал Лигарид. — Здесь носятся слухи, будто епископ Мефодий освобождён и киевским митрополитом поставлен. Стереги крепко и радей, чтобы этого не было, ибо великая будет смута между духовными и мирскими. До сих пор ещё жив раздор и измена, учинённая недавно и бывшая причиною столь великого побоища. Вопиет и св. София, на починку которой взял 14 000 рублей у царского величества, о других его своевольствах молчу».

Странная тревога не то чтобы сдавила грудь Артамону Сергеевичу, но закопошилась, заворочалась, бухая о рёбра, и выхода наружу ей не было. Из себя от себя как уйти? Лигарид, обласканный Никоном, изменил ему тотчас, как только увидел, что приходится выбирать между царём и патриархом. Порода такая! У русских иначе. Сам он, волею царя из Артамошки выросший в Артамонище, — нынче нет такого государя, который забыл бы одарить Друга благодарным словом и подарком, — не отступился от Никона. Государь это знает и, должно быть, ценит. Тот же Лигарид, столь прежде нужный со своими премудростями, отвергнут навсегда. Алексей-то Михайлович до сих пор самому себе не может простить падение великого владыки.

   — Кого же ставить в Киев? — спросил Матвеев вслух и поднял глаза на икону Спаса. Поспешно вышел из-за стола, опустился на колени. — Господи! Соверши! Не моим разумением, не царёвой самодержавной волей, но Промыслом Твоим.

Нужно было поспешать, Алексей Михайлович ждёт доклада. Поднял письма варшавского резидента Василия Михайловича Тяпкина. Тяпкин сообщал о своих тайных беседах с секретарём епископа Винницкого Антонием. Антоний имел привилегию на занятие Киевской митрополии от королей Яна Казимира и Михаила Корибута Вишневецкого. Тяпкин написал владыке не без тонкости: «Как господин епископ верно великому государю служит и его государскую милость помнит, такую может за свои заслуги и награду получить».

Сносились с Тяпкиным и другие искатели киевского места: епископ Львовский, епископ Перемышльский. И у тех, кто поближе, ушки на макушке. Напомнили о себе черниговский архиепископ Лазарь Баранович, архимандрит Киево-Печерский Иннокентий Гизель. Опальный Мефодий ищет ходы к патриарху Иоакиму: всей-де вины его — с Брюховецким породнился.

Матвеев усмехнулся. Лепиться к нынешним гетманам — всё равно что к ветру. Умён был Брюховецкий, но стоило ему возомнить себя ровней царю — жизнь потерял. В Мефодии имелась нужда, когда был глазами Москвы. А в Москве — надоедливая обуза.

Мысли вернулись к Лигариду. Змеиной породы! Его интриги под стать ясновельможным польским яствам: в быке кабан, в кабане лебедь, в лебеде бекас, в бекасе ягодка. Ради ягодки крутят вертел.

   — В Москве его надо держать! — решил Матвеев, с тем и поехал к государю, но на первое — радость.

Закончил переговоры с цесарским послом Аннибалом Франциском де Боттони. Договорились по многим статьям, но главное — получено согласие впредь вместо титула «пресветлейшество» император будет именовать русского царя «величеством». «Пресветлейшество» лепилось к московским государям со времён Бориса Годунова. Отныне вся процедура отношений меняется в корне. Ради нового титула цесари Священной Римской империи грамоты будут давать послам из своих рук.

Ни Ордин-Нащокин сих почестей не смог достать государю, ни Борис Иванович Морозов. А ведь какова честь царю, такова и царству. Ликовал хранитель государевой печати.

Явился во дворец, а великий государь с наследником нищих кормят. Нищих собрали с папертей кремлёвских соборов и с паперти храма Василия Блаженного.

Всю братию, убогую, увечную, царь посадил за драгоценные скатерти Столовой палаты. Стольники носили блюда, пироги, калачи. Алексей Михайлович и царевич Фёдор брали яства у слуг, ставили перед едоками, приговаривая:

   — Прости меня, грешного!

Царёв духовник протопоп Андрей Савинов заместо монашека читал за аналоем жития святых отцов.

   — Помогай! — пригласил царь Матвеева.

Фёдор же вскинул сердитые глаза на Царского друга. Артамон Сергеевич ощутил сей коготок, давняя невнятная тревога обрела имя и образ: Фёдор. Неужто Алексей Михайлович не видит сыновней неприязни к ближайшему слуге? Может, и не видит. Радостно возбуждён, разрумянился. В телесах отменных, взоры ласковые, весёлые, в лице вечная его грустинка. Добрый совестливый человек. Доброго Бог здоровьем награждает. Коли совесть спокойна, сердце бьётся ровнёхонько.

Перевёл дух Артамон Сергеевич, а в голове гвоздь: как отвадить Фёдора от Милославских, от Куракина — ненавистников Натальи Кирилловны, стало быть, и его. Пропади он пропадом — титул Царского друга! Сей титул как крапива по боярским пяткам. Для боярина почёт собрата — унижение. И на тебе — протопоп Андрей начал вдруг читать житие священномученика Артемона. Глаза Фёдора по-кошачьи вперились в Матвеева, пирог так и выпал из рук — убогому отроку подносил. Сжалось сердце в комок от медвежьей услуги протопопа, но — слава Тебе, Господи! — нищие, слушая житие, закрестились, иные поднялись, поклонились иконам, а другой поклон отдали Артамону Сергеевичу. Царь возрадовался:

   — Любит тебя московский люд, Артамон Сергеевич! — и спросил старца, которого потчевал: — Чем угодил тебе мой добрый друг?

   — Лекарствиц даёт болящим. Захвораешь зимой — ступай к Матвееву, в его доме и накормят, и подлечат.

Другой нищий сказал:

   — Ах, царь-государь, да как же не быть благодарным Артамону Сергеевичу? Прищемил хвосты барышникам. Они с ухищрениями, а Артамон Сергеевич с твоей царёвой правдой. Нынче мера для хлеба и для прочих припасов на всей Руси великой одинаковая. А то ведь что ни безмен, то владыка.

Артамон Сергеевич приметил: Фёдор слушал нищих — глаза в пол.

Царский духовник читал уже о том, как прибежавший в Кесарию олень облизал стопы преподобного отца и человеческим голосом предрёк мучителю Патрикию смерть в кипящей смоле.

   — Сей сказ всем вельможам урок! — воскликнул Алексей Михайлович. — Готовишь злую смерть с усердием, ужаснись — не для себя ли?

Артамон Сергеевич решил, что пора ходить с козыря; кратко сообщил о сговорчивости австрийского посла — показал Фёдору: Матвеев место занимает не зря.

   — Привози Боттони в Коломенское, — раздобрился Алексей Михайлович. — Пусть на дворец подивится.

   — Господин посол с супругой прибыл, с дочерью...

   — Со всем семейством зови! — обрадовался государь. — Наталья Кирилловна будет рада иноземных дам о житье их поспрашивать.

Кормление нищих закончилось общей молитвой. Настроение у царя было лёгкое, и Артамон Сергеевич улучил время покончить ещё с одним тонким делом.

   — Великий государь, Лигарид взялся советовать твоему величеству, кого в митрополиты ставить.

   — И что ты думаешь?

   — В Москве ему надо жить.

   — Опасный человек, — согласился царь. — Прикажи доставить его сюда, но чтоб без утеснения...

В сенях Артамона Сергеевича догнал протопоп Андрей:

   — Приеду к тебе!

3

Воротясь со службы, Матвеев прежде всего позвал к себе Ивана Подборского: как у сына учёба идёт?

   — Андрей Артамонович в свои отроческие лета о самой Вселенной печётся. История для него не скучный урок о неведомых людях, но материя живая, простирающая руки к нашим душам.

Подборский был человеком восторженным, но сообразительным.

   — Тебе ведома метода Симеона Полоцкого? — прямо спросил Артамон Сергеевич.

   — Ведома.

   — В чём суть её?

   — Польская премудрость.

   — Не иезуит ли тайный Симеон-то?

   — Смилуйся, господин! — Подборский даже побледнел. — Мы с отцом Симеоном — белорусы. А у белоруса сердце лепится к России.

Артамон Сергеевич усадил учителя возле себя — человек он шляхетского рода.

   — Я интриг не плету — паучье ремесло не по мне... Иное хочу знать — много ли проку от Симеоновых искусов?

   — Отец Симеон на анекдотцах царевича воспитывает. На исторических анекдотцах, на изречениях древних... Всё это полезно, наука легче даётся, — улыбнулся. — Беда в его пристрастии облекать науку в вирши. Вирши-то Симеоновы тяжелей вериг.

Како гражданство преблаго бывает,Гражданствующим знати подобает.Разная седми мудрых суть мнения,Но вся виновна граждан спасения...

И дальше про греческих философов. Громоздко, невразумительно.