Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Вот и теперь инокиня Феодора читала сострадалицам Евдокии-сестрице да Марии Герасимовне, да инокине Иустинье новёхонькое письмо пустозерского страдальца, батюшки Аввакума, адресованное нижегородцу Семёну Крашенинникову, ушедшему от никониянской блудницы в Олонецкий уезд, где в обители Живоначальные Троицы игумен Досифей постриг его в иноческий чин с именем Симеон.

Каждое письмо батьки протопопа, кому бы оно ни отправлялось из пустозерской ямы, многократно переписывалось, и текло слово правды по всей великой Руси, и ложь Алексеева царства не могла своими чёрными тынами преградить ему, светоносному, дороги в города, веси, в пустыни.

«Чадо богоприимче!» — поздравлял Аввакум духовного сына своего с отречением от сего мира. У Феодоры от первых же слов Аввакумовых перехватило горло.

   — Ты что, матушка? — встревожилась Евдокия.

   — Протопопа с протопопицей вспомнила. Да подаст им Господь сил! — Поднесла полоску письма к глазам: — «Разумевши ли кончину арапа оного, иже по вселенной и всеа русския державы летал, яко жюк мотыльный из говна прилетел и паки в кал залетел, — Паисей Александрийский епископ? Распял-де его Измаил на кресте, еже есть турской. Я помыслил: ино достойно и праведно!»

   — Матушка! — воскликнула Иустинья. — Уж не о патриархе ли Паисии речь, прельстителе царя? Сказывали, за прельщение удостоился золотой шубы на соболях. Обоз добра увёз из Москвы. А помнишь антиохийского патриарха Макария? Он ведь и лицом-то был чёрен. Еретики! А всё ж батюшка Аввакум больно грозно бает о кресте. Крест — мука Христова.

   — Басни! — мрачно откликнулась Феодора. — Султан турецкий ободрал патриархов, как липку, а на крест? Зачем ему убивать пчёл, коли мёд носят?.. Письмо слушайте! Отворите уши глаголам, разящим, яко молнии: «Пьяна кровьми святых, на красном звере ездит, рассвирепев, имущи чашу злату в руце своей, полну мерзости, и скверн любодеяния ея, сиречь из трёх перстов подносит хотящим прянова пьянова пития и без ума всех творит, испивших из кукиша десныя руки. Ей, Бога свидетеля сему поставляю, всяк, крестивыйся тремя персты, изумлён бывает. Аще некогда и пятию персты начнёт знаменоватися, а без покаяния чистого не может на первое достояние приити. Тяжела-су присыпка та пившему чашу сию, треперстную блядь!»

Глаза у слушательниц блестели. Как батька сказануть умеет! От его слов по щекам слёзы катятся.

Много чего писано было, и до главного дошло. Читала Феодора:

   — «Ну, вот, дожили, дал Бог, до краю. Не кручиньтеся, наши православные християня! Право, будет конец, скоро будет. Ей, не замедлит. Потерпите, сидя в темницах тех... А мучитель ревёт в жупеле[44] огня. На-вось тебе столовые, долгие и безконечные пироги, и меды сладкие, и водка процеженая, с зелёным вином! А есть ли под тобою, Максимиян, перина пуховая и возглавие?»

   — Да это же про Алексея! — воскликнула Евдокия.

   — «А как там срать тово ходишь, спальники-робята подтирают ли гузно то у тебя в жупеле том огненном? Сказал мне Дух Святый, нет-де там уж у вас робят тех, все здесь остались, да уж-де ты и не серешь кушенья тово, намале самого кушают черви, великого государя. Бедной, бедной, безумное царишко! Что ты над собою сделал! Ну, где ныне светлоблещающиися ризы и уряжение коней? Где златоверхие полаты? Где строение сел любимых? Где сады и преграды? Где багряноносная порфира и венец царской, бисером и камением драгим устроен? Где жезл и меч, им же содержал царствия державу? Где светлообразные рынды, яко ангели, пред тобою оруженосцы попархивали в блещащихся ризах? Где все затеи и заводы пустошнаго сего века, о них же упражнялся невостягновенно[45], оставя Бога и яко идолом бездушным служаше? Сего ради и сам отриновен еси от Лица Господня во ад кромешной. Ну, сквозь землю пропадай, блядин сын! Полно християн тех мучить, давно тебя ждёт матица огня[46]!» —

Инокиня Феодора отложила письмо, поднялась, перекрестилась на икону Богоматери. — Да будет так, как сказал Аввакум.

   — Собраться бы нам скопом да взять под руки его, под белые, царя-изверга, и в сруб, какой нам уготовил! — закричала Иустинья, крестясь и кланяясь. — Сама бы смолье для него собрала, своею бы рукой огонь запалила.

   — Разбушевались?!

Слово грянуло как выстрел в грудь.

Не услышали шагов, не почувствовали спиной, что не одни, что чужой в их горестном доме.

Подьячий, молодой, статный, сидел на верхней ступеньке и улыбался. Сказал Иустинье:

   — Сама себя ввергла в место, уготованное зломыслием твоим великому свету нашему, государю Алексею Михайловичу.

На боярыню даже не посмотрел, будто её слов не слышал.

Обернулся, свистнул, как разбойник. Объявились приставы, все не знакомые, не боровские. С ними стрельцы — тоже чужие.

Подхватили сундук с рухлядью, унесли, унесли ларь. Содрали подстилки, с пола, с лавок.

Подьячий обошёл «темницу», поснимал иконы. Феодора кинулась было отнять намоленную свою, чудотворную Одигитрию, но где старице сладить с войском. Не толкали, но загородили стрельцы начальника. Билась как птица, крылышки расшибала.

Подьячий смеялся.

Феодора охнула, села на землю, зарыдала.

   — Не плачь! Не убивайся! — кинулась утешать сестру Евдокия. — Сам Христос с нами и есть и будет!

Подьячий, уходя, оглядел тюремную келейку. Лицо так и перекосило. Закричал на приставов:

   — А книги? Книги оставили!

Забрали и книги, выхватили у Марии Герасимовны письмо Аввакума Симеону, она его в рукав схоронила, но подьячий был куда как глазаст. Пообещал:

   — За чтение сей мерзости богохульной, за поругание великого государя — светлица ваша обернётся тьмой.

Прежние тюремщики допрошены были с великим пристрастием — и стрельцы, и сотники. Все палачи узнали: кто приезжал, чего привозил. Сотника Медведевского кнутом били. В рядовые был учинён, тотчас и увезли.

Потом уж переменённые стражи сказали: «В Белгород, на засечную черту служить послан».

Узнали соузницы и о себе: копают им новую яму. Бездну. Патриарх Иоаким строгости наводит. Каков был Иоаким в архимандритах, сестрицы помнили.

   — Не оставит он нас, — сказала Феодора, — не оставит, пока не умучит до смерти.

   — На детей хоть бы разочек взглянуть, — откликнулась Евдокия.

   — Бог милостив! Сладчайший Исус Христос не допустит, чтоб таких ангелиц, как вы, умучивали! — Мария Герасимовна не теряла своей природной весёлости.

Иное сидение пошло. Ни людей, ни писем. Еда стала скудной. Да ведь худа без добра не бывает: молились сладко. Тюрьма их пению внимала, не одни они томились в боровском застенке.

11

Учителем при Андрее Артамоновиче Матвееве, после убытия в Китай Спафария, был теперь Иван Подборский, родом белорус, знавший и латынь, и греческий, и польский с немецким.

Подборского Артамон Сергеевич взял сыну в учителя ещё при Спафарии. Спафарий часто требовался Посольскому приказу, и тогда к Андрею приезжал ласковый, дотошный Подборский. От ученика вроде бы и не требовал ничего, но добивался, чтобы всякий урок был усвоен накрепко, на всю жизнь. Тогда только и двигался далее.

Артамон Сергеевич в учительские дела не вмешивался. Знал грех за собой: не был основательным в знаниях, а потому многое упускал из виду. Многое!

Подбирать артистов из детей мещан Андрей Артамонович ездил в Мещанскую слободу, где отец нашёл пустующие хоромы под школу. Приём вели Волошенинов, бакалавр, Андрей Артамонович и его домашний учитель Иван Подборский. Для испытания избрали возгласы из двадцать восьмого псалма: «Принесёте Господови славу и честь. Принесёте Господови славу имени Его. Поклонитеся Господови во дворе святем Его. Глас Господень на водах, Бог славы возгреме. Господь на водах многих. Глас Господень в велилепоте. Глас Господень сокрушающаго кедры, и сотрыет Господь кедры ливанския».

Волошенинов вызывал испытуемых и приказывал читать псалом: кто успел выучить — наизусть, кто умел читать — по книге. Волю — годен не годен — объявлял Андрей Артамонович... И бакалавр, и учитель были довольны выбором юного судьи. Волновала чрезмерная строгость. Получилось так, что из ста человек были приняты сорок, а нужно семьдесят. Оставшихся слушали в другой раз. Волошенинов сказал испытуемым:

— Будьте смелее, читайте псалом во весь голос, от всего сердца вашего. Слово «принесёте» равно смыслом «воздайте». Вопите за весь род человеческий, как сам псалмопевец царь Давид. Славьте Бога за всякое деяние Его! За само дыхание ваше. Славьте Бога, и Господь не оставит вас.

Дело и впрямь пошло лучше, а потом уж так хорошо, что Андрей Артамонович отсеял только пятнадать человек. На помощь пришёл Иван Подборский. Всех прошедших испытание подвергли ещё одному отбору, жребием. Клали в мешочек две жемчужины, Андрей Артамонович с ворота своего отодрал, — белую и чёрную. Кто достал чёрную — пошёл вон.