Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

бледен больше обыкновенного. Когда Наполеон подошел к камину и, по своему обыкновению, начал мешать в нем угли, Фуше сказал голосом, изменившимся от гнева, хотя и соблюдая умеренность в словах:

— Вы, однако, позволите сказать вам, генерал, что не все злодейства, которые обагряли кровью революцию, были устроены якобинцами, как вы называете этих людей. Понятно, что вы не видели, какие трагедии происходили в Тарасконе, Бокере, Марселе и во многих других южных городах, где действовали иезуиты и их сообщники; словом, вы не видали роялистских убийств.

Первый консул стоял наклонившись и поворачивал головешки в камине; при последних словах Фуше он быстро поднялся и тотчас опять подошел к нему.

— То, что вы рассказываете мне, прелестно! Вы подтверждаете слова мои: я целый час говорю вам то же. Эти чудовища с лицом человеческим, которые засучивают рукава, если только на них есть рубашка, и кидают людей в воду или рубят им головы, бросили бы их на костер инквизиции, если бы только великий инквизитор больше заплатил им. Как будто я не знаю, что были роялистские убийства! Я мог бы сказать, что они стали возмездием и что авиньонские ледники и убийство многих людей, которых я сам знал лично и (хотя был тогда еще очень молод) мог бы поручиться за них, извиняют некоторым образом последние злодейства; но я не скажу этого; ничто не дает права на жестокость, ничто не может сделать законным преступления. Не революция устроила эти бесчестные дела. Кровожадные убийцы!.. Будь они прокляты! Надо положить конец разбою, который смущает внутреннее спокойствие; это отрыжка гибельных времен. Общественная безопасность под угрозой, и на многие драгоценные ее приобретения уже нападают. Каждый член общества ежеминутно видит подрыв порядка. Безопасность остается пустым словом, и самое невинное существо не знает, ложась спать, будет ли оно на другой день завтракать в своем доме. И все это делается при таком правлении, которое хочет спокойствия и возвращения порядка. Надо, чтобы это прекратилось. Знаю, Директория оставила нам печальное наследство, но зла нельзя изгладить, обвинив в нем других. И вот теперь этим мерзавцам уже не достаточно того, что они нападают на меня: они хотят подорвать целый квартал в Париже! Если бы часовой в Опере не отослал бочки подальше, две тысячи человек было бы изранено и убито из-за того, что эти чудовища хотят моей жизни. Повторяю, надобно это прекратить. В то время как республика, везде победоносная, предписывает законы своим неприятелям даже среди их собственных земель, она не допустит разрушений со стороны нескольких мелких извергов, которые как будто на смех принимают на себя политическую волю. Не им изъявлять такие возвышенные чувства, как любовь к отечеству! Эти разбойники грабят дилижансы и сборщиков податей, а говорят, что ведут войну с правительством! Это низко!

— Гражданин консул, — отвечал Фуше, — я могу только повторить вам то, о чем уже имел честь говорить много раз после 3 нивоза. Это неистовое злодеяние могло быть совершено не врагами республики и не вашими лично, а врагами всего человеческого. Они нападали 13 вандемьера на Конвент; они состояли в заговоре против Директории не потому, что она была для них хуже Конвента или Комитетов, но потому, что они враги всякого правительства. Истина эта известна мне, гражданин консул, и место, которое я занимаю, дает мне возможность лучше любого другого знать все эти беззакония. Но, соглашаясь с вами в том, что несколько сотен бандитов рассеяно по нашей прекрасной Франции и что они производят зло, которое мы видим, я говорю, что этих демонов изрыгает иной ад, а не 93-й год.

Первый консул пожал плечами:

— Полноте, вы опять со своим Английским комитетом! Конечно, я не люблю Англии, то есть ее кабинета; но думаю, что вы уж слишком несправедливы к нему.

— Гражданин консул, я уже не так молод, чтоб увлекаться огнем предубеждений: я рассуждаю, наблюдая за событиями. Я давно знаю пасквилянта Метжа и могу представить вам свои подозрения и сомнения. У Метжа нет ничего, а между тем он позволяет себе каждый день расходы довольно значительные и платит за все наличными. Откуда он берет эти деньги? Разумеется, он на жалованье врагов республики!

— Но разве на свете одна Англия может давать деньги, чтобы смущать наше спокойствие? Вы видели, какие сильные подозрения возникли против Лепеллетье и Антонеля; Метж часто посещал этих людей. И разве не ясно теперь, что действия Черакки, Демервиля и Арена́ были известны этому Метжу? Кажется, короткий кинжал, который носил он, был припасен для меня на случай, если б я встретился ему. Впрочем, славный тип этот Метж — он защищался как лев. Где его взяли?

— На переходе к театру Фейдо. Уже было очень поздно. Полицейские, которым приказали идти за ним, остановили его сначала именем закона, но не тотчас схватили за руки. Он получил возможность вынуть короткий кинжал, который всегда носил с собой, и ударил им полицейского офицера: нанес ему несколько жестоких ударов, но, к счастью, только в руку и в ладонь. Он четыре месяца не спал в одном месте двух ночей кряду. В небольшой комнатке на Монмартре он работал над своими мерзкими памфлетами, за которые платили ему слишком щедро, то есть дороже, нежели они того стоили.

В это время в зал вошли двое трибунов. Первый консул принял их с отличной вежливостью, и разговор продолжался в том же тоне. Один из трибунов был Дюверье. Первый консул говорил с ним о донесении, которое тот готовился через несколько дней представить Трибунату: проект об учреждении особых уголовных судов, предназначенных для непосредственного наказания воров и разбойников, которые грабили на дорогах и уже стали смущать спокойствие городов. Первый консул снова говорил об этом предмете, и говорил превосходно. В такие-то минуты надо было видеть и слышать его. Огонь его речей оживлял всех слушавших. Я тем более изумилась, что никогда не слышала его в такой блестящий момент. Он произвел действие поразительное и привел меня в сильное волнение своим красноречием, в котором присутствовала самая убедительная и верная последовательность мыслей.

Подобную речь Первого консула я слышала впервые после замужества. Он потряс меня тем сильнее, что эта свобода ума в рассуждениях о жизни и смерти, когда речь шла о нем самом, показалась мне удивительною. Но как ни была я поражена всем, что говорилось в тот вечер, я не могла бы припомнить всех слов Первого консула и Фуше, если бы не нашла разговора их, записанного моим мужем, в бумагах, которые сохранила после него. Там