Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Лора Жюно

любимым делом и съела десять или двенадцать кистей винограда с двумя небольшими хлебцами, которые положили в карету по приказанию госпожи Франжо. Я никогда не видывала такого аппетита!

— Не хочешь ли ты есть? — сказала она мне, вспомнив наконец, что уже с самой заставы грызет маленькие хлебцы.

Но я отказалась. Для меня лишь начиналось то, что для нее уже оканчивалось, я не могла, напротив, ничего есть и беспрестанно чувствовала тошноту.

Когда мы приехали в Вилье, в корзине не оставалось ни хлеба, ни винограда. Взяли у смотрителя простого хлеба, груш и с новым запасом возвратились в Париж, объехав парк, который был прелестен, несмотря на позднее время года: зеленых деревьев встречалось еще множество.

— Первый консул подарил нам это поместье и притом показал самую великодушную доброту, — сказала Каролина. — Мы не богаты, и если бы брат не помог нам меблировать и не дал средств содержать Вилье, мы были бы вынуждены продать его.

Когда Мюрат, возвратившись из Италии, стал после отъезда Жюно в Аррас парижским губернатором, они уже не говорили о недостатке денег для меблировки дома Телюссон.

Вечером, даже после спектакля, когда не было очень поздно, мы приезжали к госпоже Бонапарт. Там-то удавалось встретить Первого консула. Речь его, всегда привлекающая глубиной мысли и оригинальными оборотами, какие давало ему блестящее воображение, была еще занимательнее в это время, когда он высказывал только идеи, которые могли находить непосредственное воплощение. Признаюсь, что по этой самой причине я редко пропускала обеды в Тюильри. Там бывало много шуму, много людей и, следовательно, много движения; однако всегда было легко услышать и разговоры Первого консула. Самые глубокомысленные юристы, самые великие знатоки финансов, самые тонкие дипломаты сходились вокруг него, слушали его, точно на лекции, и вовсе не походили на людей, пришедших поделиться своими знаниями с неопытным молодым человеком.

Во время истории с адской машиной Первый консул, как известно, был убежден, что удар готовили якобинцы, или, лучше сказать, ничтожная кучка людей, завладевшая именем республиканцев, но достойная лишь прозвания исступленных, данного ей полицией! Он с большой уверенностью говорил в Государственном совете: «Все зло от революционеров, от сентябристов».

Долго нельзя было переубедить Первого консула. Помню, однажды в Мальмезоне он защищал свое мнение против Фуше, Камбасереса, Жюно и многих других. Уже тогда полиция имела в руках нить этого бесчестного дела, и Фуше гордился этим. Жюно не любил его, но соглашался с ним во всем, что говорил он об адской машине. Первый консул спорил, причем упрямо и спокойно, будто дело шло не о жизни его. Только одна минута рассердила его.

Фуше справедливо утверждал, что Вандея, мало усмиренная, все еще в огне, что шайки мятежников контролируют там все дороги и что в Бретани нельзя жить.

— Прекрасно! Очень хорошо! — сказал Первый консул с гневом. — Что вы поете нам о Вандее, о Бретани? Как?! Вы, министр полиции, зная состояние севера и юга Франции, говорите о Вандее словно о средоточии, к которому должны обращаться все внимание и вся забота правительства!.. Какие известия с правого берега Рейна? Разве вандеец тот главарь шайки, которая в прошлом месяце украла 60 000 франков в департаменте Урт? Разве вандейцев захватили нынче в Шатодёне? Из Авейрона, из департамента Нижних Альп, вам всякий день приходят известия о новых арестах. А что случилось третьего дня на Руанской дороге, на дороге в Париж? Это же не какая-нибудь пустыня! Однако дилижанс там остановили восемь разбойников, несмотря на охрану, четырех солдат и сержанта, сидевших на империале. Разве и это вандейцы?

Первый консул, казалось, не на шутку разгневался; но нелегко было сбить Фуше, который глядел на него, конечно, почтительно, однако с таким выражением, что я на месте Первого консула рассердилась бы.

— Позвольте мне заметить вам, генерал, — сказал он Первому консулу, — что разбойники, которые остановили руанский дилижанс, суть не что иное, как шуаны; а это близкая родня вандейцам. Остановив дилижанс, они, прежде чем стали стрелять, потребовали денег, принадлежащих республике; а известно, что вандейцы начинают с того же. Их гонит и преследует генерал Бернадотт, и вот они появляются у нас. Но я не перестану утверждать, что это шуаны.

При этом новом повторении Первый консул подошел к Фуше с поспешностью, которая показывала сильный гнев. Он стал перед ним, сложив руки накрест, и проговорил:

— А я повторяю вам, гражданин министр общей полиции, что вы ошибаетесь, или, лучше сказать, хотите показать, что ошибаетесь.

Тут госпожа Бонапарт, которая чрезвычайно любила Фуше и всегда демонстрировала особенное к нему участие, подошла к Бонапарту сзади и просунула свою руку под его руку. Первый консул тихо вывернулся и сказал ей без гнева, но довольно решительно:

— Сделай милость, Жозефина, оставь меня в покое, когда я говорю о важных делах.

Никогда я не забуду смущенного лица госпожи Бонапарт. Она тихонько вернулась на свое место, не имея и мысли отвечать ему.

— Да, гражданин министр, — продолжал Первый консул, — я повторяю вам очень ясно; вы ошибаетесь, когда хотите доказать, что этот яд, который по несчастью распространился в стране, имеет какую-то другую причину, а не обширный заговор разбоя и преступления, где все решают ничтожные люди, не принадлежащие ни к какой партии; да они и обесчестили бы всякую. Но вот уже пятнадцать лет они готовы продать себя любому и внимательно наблюдают малейшее смущение, чтобы усилить его и воспользоваться им. Неужели вы думаете, что эти люди, которые резали 2 и 3 сентября, устраивали республиканские свадьбы в Нанте, привязывали пятнадцатилетнюю девушку спиною к двадцатилетнему юноше, изрыгая при том отвратительные призывы, наполняли авиньонские ледники трупами; что эти убийцы версальских пленников, мерзавцы, которые два года жили по локоть в крови, подписывая смертные приговоры старикам и девяностолетним старухам, подобным аббатисе Монмартрской[87], или молодым жертвам, каковыми были девушки Вердена; так неужели думаете вы, милостивый государь, — тут Первый консул еще на два шага ближе подошел к Фуше, — что эти люди любили республику и свободу? Можете ли вы отвечать мне да? Если вы сделаете это, то я скажу вам нет! Эти люди хотят своеволия: накануне убийств им не на что было купить хлеба, а через полгода они жили в роскоши, потому что без угрызений совести носили рубашки зарезанного ими и спали на его постели. Вы скажете мне, что иные из них остались все же бедны? Может быть, это и возможно; только бо́льшая часть их долго ела хлеб, смоченный в крови. Я знаю то, что знаю! — прибавил он, покачав головой.

Фуше сделался