«За други своя…». Хрестоматия православного воина. Книга о воинской нравственности - Е. Ю. Голубева

мы говорим «народ», как что-то священное, и много перевидели подвижников и мучеников за народное дело, за его землю и волю. Только теперь начинаю понимать, что этот народ не есть какой-то видимый народ, а сокровенный в нас самих огонь, и что это не только мужики или рабочие, и даже не только русские люди, как Пушкин, Достоевский, Толстой, а общий огонь, свидетельствующий о человеке, продолжающем начатое без него творчество мира. Только и чувствуя, и зная в себе самом этот огонь, можно теперь жить и надеяться.

19 апреля. Наше время требует проповеди той же радости жизни, как социализм, с той разницей, что носителем этой радости становится не аморфная человечина, а личность, рождаемая Христом в человеке и продолжающая свое развитие в Духе: творческая личность.

13 мая. В Москве оптимизм. Это личное сознание, что немецким способом, прямым и насильственным, нельзя удержать в руках весь мир и привести к одному знаменателю.

27 июля. Время требует от писателя прославления вражды, возбуждения ненависти к врагам. А мы в это время взялись за любовь, поставили задачу себе сказать о любви такое, чего о ней еще не сказал ни один поэт и художник. И мы уверены в том, и знаем, что наше время придет, как все знают, что, рано ли, поздно ли, война кончится.

13 августа. Мне тогда представилась вся наша революция необходимостью насилия над обществом, одряхлевшим в мечте о жизни, основанной на едином законе любви, переделанном в благодушие. Так ясно тогда казалось, что стоит покрепче нажать, поскорее прогнать всех через разумно устроенную мясорубку, и выйдет настоящий человек, настоящая жизнь. Тогда массы побежали в мясорубку, а единицы, верующие в то, что Царство Божие внутри нас и нет никакого выхода на стороне, погибли. И они должны были погибнуть, как мученики.

12 ноября. Целый народ, миллионы немцев поднимаются над миром во всей ограниченности своего духа, потому что господство само по себе есть ограничение духа.

26 ноября. Разве эта война не есть демонстрация немецкого Ratio против Логоса?[274] Разве и вся эта германская культура не есть в этом смысле постепенное падение? И вся цивилизация?

25 декабря. То, что я себя понимаю как «русского», и мне хорошо бывает, когда мой читатель говорит: «какой вы русский!» – сущность этой хорошей русскости таится в православии: оттуда всякими кривыми и прямыми и несознаваемыми путями прошло в мою душу то русское, хорошее.

М. А. Шолохов

Они сражались за Родину

В эпизоде романа Михаила Александровича Шолохова отразилась вся трагическая дихотомия духовности советского человека, в трудные времена обращавшегося к впитанной с молоком матери молитве и вере в Бога, но уже стыдившегося ее, как признака слабости и «отсталости». К сожалению, в отличие от наших предков, мы постепенно отвыкали благодарить Господа за его благодеяния: вот и персонаж романа солдат Иван Звягинцев, переживший артобстрел, больше думал, что он скажет своему другу Петру Лопахину, чем испытывал благодарность за спасение.

Сотни снарядов и мин, со свистом и воем вспарывая горячий воздух, летели из-за высот, рвались возле окопов, вздымая брызжущие осколками черные фонтаны земли и дыма, вдоль и поперек перепахивая и без того сплошь усеянную воронками извилистую линию обороны. Разрывы следовали один за другим с непостижимой быстротой, а когда сливались, над дрожавшей от обстрела землей вставал протяжный, тяжко колеблющийся, всеподавляющий гул.

Давно уже не был Звягинцев под таким сосредоточенным и плотным огнем, давно не испытывал столь отчаянного, тупо сверлящего сердце страха… Так часто и густо ложились поблизости мины и снаряды, такой неумолчный и все нарастающий бушевал вокруг грохот, что Звягинцев, вначале кое-как крепившийся, под конец утратил и редко покидавшее его мужество и надежду уцелеть в этом аду…

Бессонные ночи, предельная усталость и напряжение шестичасового боя, очевидно, сделали свое дело, и когда слева, неподалеку от окопа, разорвался крупнокалиберный снаряд, а потом, прорезав шум боя, прозвучал короткий, неистовый крик раненого соседа, – внутри у Звягинцева вдруг словно что-то надломилось. Он резко вздрогнул, прижался к передней стенке окопа грудью, плечами, всем своим крупным телом и, сжав кулаки так, что онемели кончики пальцев, широко раскрыл глаза. Ему казалось, что от громовых ударов вся земля под ним ходит ходуном и колотится, будто в лихорадке, и он, сам охваченный безудержной дрожью, все плотнее прижимался к такой же дрожавшей от разрывов земле, ища и не находя у нее защиты, безнадежно утеряв в эти минуты былую уверенность в том, что уж кого-кого, а его, Ивана Звягинцева, родная земля непременно укроет и оборонит от смерти…

Только на миг мелькнула у него четко оформившаяся мысль: «Надо бы окоп поглубже отрыть», – а потом уже не было ни связных мыслей, ни чувств, ничего, кроме жадно сосавшего сердце страха. Мокрый от пота, оглохший от свирепого грохота, Звягинцев закрыл глаза, безвольно уронил между колен большие руки, опустил низко голову и, с трудом проглотив слюну, ставшую почему-то горькой, как желчь, беззвучно шевеля побелевшими губами, начал молиться.

В далеком детстве, еще когда учился в сельской церковно-приходской школе, по праздникам ходил маленький Ваня Звягинцев с матерью в церковь, наизусть знал всякие молитвы, но с той поры в течение долгих лет никогда никакими просьбами не беспокоил бога, перезабыл все до одной молитвы – и теперь молился на свой лад, коротко и настойчиво шепча одно и то же: «Господи, спаси! Не дай меня в трату, Господи!..»

Прошло несколько томительных, нескончаемо долгих минут. Огонь не утихал… Звягинцев рывком поднял голову, снова сжал кулаки до хруста в суставах, глядя припухшими, яростно сверкающими глазами в стенку окопа, с которой при каждом разрыве неслышно, но щедро осыпалась земля, стал громко выкрикивать ругательства. Он ругался так, что на этот раз, если бы слышал, ему мог бы позавидовать и сам Лопахин. Но и это не принесло облегчения. Он умолк. Постепенно им овладело гнетущее безразличие… Сдвинув с подбородка мокрый от пота и скользкий ремень, Звягинцев снял каску, прижался небритой, пепельно-серой щекою к стенке окопа, устало, отрешенно подумал: «Скорей бы убили, что ли…»

А кругом все бешено гремело и клокотало в дыму, в пыли, в желтых вспышках разрывов. Артиллерийская подготовка длилась немногим более получаса, но Звягинцев за это время будто бы вторую жизнь прожил. Под конец у него несколько раз являлось сумасшедшее желание: выскочить из окопа и бежать туда, к высотам, навстречу двигавшейся на окопы сплошной, черной стене разрывов, и только большим напряжением воли он удерживал себя от этого бессмысленного поступка.

Когда немецкая артиллерия перенесла огонь