Когда говорит кровь (СИ) - Беляев Михаил

Тайлары же, напротив, почитали совместную наготу и помывку отличным времяпрепровождением, которое позволяло людям лучше раскрыть друг другу души. В банях жила честность, считали они. А потому сегодня Джаромо предстояло сделать шаг навстречу этого важного государственного обычая.

Громада лучших общественных бань в Кадифе, а, возможно, и во всëм Тайларе, возникла как всегда неожиданно и без предупреждения. Это невысокое, но бесконечно длинное белое здание словно пряталось за массивом дворцов и особняков, выпрыгивая на своего гостя и завлекая его призывными фресками на стенах, пышными садами, фонтанами, статуями и ароматным дымом, поднимающимся из десятка труб. Хотя бань в Кадифе было много, пригодных на любой вкус и достаток, знатоки в единый голос утверждали, что ни одна из них не шла ни в какое сравнение с Канатрийскими. То ли дело было в воде из подземных источников, то ли в близости моря, а то — в традициях местных мастеров и особых печах и залах, но именно тут лучше всего укреплялось здоровье и возрождались силы. Всякий почтенный ларгес или непомерно богатый палин, стремился хоть пару раз в месяц провести тут время. А потому, это место носило примерно такое же значение для городской жизни и высокой политики, как приемы госпожи Мителиш, таверна «Арфенго», или Ипподром.

Войдя внутрь и заплатив положенную плату, Великий логофет отправился в один из девятнадцати парильных залов, где позволил услужливым рабам себя раздеть, натереть ароматными маслами и укутать в белоснежную накидку. Как и все прочие, нужный ему зал был выполнен в типичной для тайларских бань манере. Три небольших парильни полукругом окружали бассейн с ледяной водой, две маленьких открытых комнатки и просторное помещение с лежанками вокруг фонтанов и маленькими столиками, на которых стояли корзины со свежими фруктами и серебряные кувшины с винами и фруктовой водой. Хотя почти все лежанки были заняты, нужного ему человека на них не оказалось. Тяжело вздохнув, Великий логофет уточнил об искомом у одного из прислуживающих гостям рабов и отправился в парильню слева, чью белоснежную дверь украшал орнамент из золотых цветов. Там, в клубах горячего пара на обитых деревом ярусах, сидели семеро немолодых обнажённых мужчин. Нужная ему тучная фигура с заметно выпиравшим брюхом нашлась на ближнем к печи ярусе, где пар был особенно злым. Ещё раз тяжело вздохнув, Великий логофет отдал стоявшему возле раскаленных камней рабу с черпаком и связкой уже обжаренных листьев свое покрывало и полез в самое горнило влажного пламени.

— Всех благ и благословений, милейший господин Мантариш. Воистину мудры те, кто говорит, что банный пар способен изгнать любой недуг даже из тела обреченного.

Произнес Джаромо, садясь рядом с тучным стариком.

Макушка вытянутого вверх черепа Мирдо Мантариша было уже седой, а горбатый нос был так велик, что, казалось, вся его голова служила ему не более чем основанием. Хотя он и носил уже почти поседевшую бороду, она была слишком коротка и не могла спрятать ни выпиравшего второго подбородка, ни обвисших и свисающих брыльями щек, ни узких бесцветных губ из-под которых торчали большие, словно у кролика, передние зубы. Его грудь была одновременно впалой и свисающей, словно у старой роженицы. Руки были худы и напоминали скорее вставленные в чучело палки, а ноги кривы и коротки. К большому счастью, поросшее седыми волосами брюхо надежно укрывало от взгляда логофета некоторые другие детали тела ларгеса.

Открыв небольшие выцветшие глаза, старейшина несколько раз моргнул, явно соображая, кто же перед ним сидит, а потом узнав, расплылся в странной улыбке.

— Ох, и вам всех радостей, господин Сатти. Только разве это пар? Так, жалкое издыхание. Эй, раб, ты что, хочешь, чтобы мы тут льдом покрылись?!

Стоявший внизу невольник с поклоном положил на раскаленные камни связку сушеных листьев, а потом щедро полил их из своего черпака. Внизу раздалось шипение и тут же все помещение наполнилось раскаленным паром, от которого у Джаромо перехватило дыхание. Он болезненно закашлялся и прикрыл рот ладонью. Великому логофету показалось, что вместо воздуха в его легкие попадает пахнущий листвой и пряностями живой огонь, но сидевший рядом Мирдо Мантариш только расплылся в блаженной улыбке и довольно прикрыл глаза.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Вот… вот теперь это похоже на баню. Ух. А вы тут не частый гость, ведь так, господин Сатти?

— Все так. Признаться, я не самый большой поклонник парилен и общественных бань, — с трудом проговорил Джаромо. Раскаленный воздух больно обжигал его тело, словно стараясь добраться до внутренностей, чтобы и там выжечь всё без остатка. Хотя он только пришел, его кожа уже успела раскраснеться и покрыться крупными каплями пота, что теперь скатывались по лбу, спине, рукам и ногам.

— А я вот как раз большой. Чтобы не случилось, а стараюсь хоть дважды за шестидневье да наведаться в старые добрые Канатры. Так почему же вы здесь? Что, хватанули какую хворь в своей палате и лекарь отправил?

— Совсем нет. Хвала судьбе, здоровье моё всё также крепко и даже не думает подводить. Так получилось, что тут я ради вас, любезнейший господин Мантариш

Ларгес встрепенулся и, открыв глаза, внимательно посмотрел на улыбающегося самой добродушной улыбкой логофета. Кинув в знак согласия он кряхтя поднялся и пошел вниз, где взяв у раба белую ткань, накинул ее на плечи. Джаромо с облегчением последовал его примеру. Выдержать тут ещё хоть немного он был уже не в силах.

Покинув парильню, они направились в одну из небольших боковых комнат, отделённую от общего зала рядом колонн. Там оказалось пусто и Мирдо Мантариш, усевшись на одну из четырех лежанок, окружавших длинный низкий стол, налил вина в большой кубок и с явным удовольствием отхлебнул, забрызгав белоснежную ткань большими красными пятнами.

— Дайте-ка я немного побуду прорицателем, господин Сатти. Что, Тайвиши крупно налажали в Синклите и теперь ищут поддержки? Да? Я прав?

— Вы рисуете картину очень крупными мазками, господин Мантариш, но рисуете её верно.

— Конечно верно, — рассмеялся старейшина, скривив пухлые губы в чем-то среднем между ухмылкой и оскалом. — В городе только и говорят о том, какой разнос вам устроил Сардо Циведиш. Слыхал, что после его речи лицо Шето стало неотличимым от парадных доспехов его сыночка. Такое же пунцовое. Только вот я не пойму, господин Сатти, с чего вдруг вы решили искать поддержку именно у меня? Я же все-таки алатрей и дружить с вами не стану, даже если бы захотел. А я не уверен, что мне этого хочется.

Схватив толстыми пальцами плод инжира с серебряного блюда, он отправил его в рот, громко жуя и пуская струйки полной сока слюны, что скатываясь по его груди, добавляла к красным пятнам на белой ткани желтые. Этот человек был неприятен Великому логофету. Он отталкивал его. Отталкивал своей внешностью, пятнами на одежде, волосами и складками, своим пищащим голосом и этим скользким и бегающим взглядом, от которого Джаромо чувствовал себя заляпанным. Но он нуждался в нем. А посему губы Великого логофета лишь расплылись в самой дружелюбной и самой медовой улыбке, а голос его наполнился теплотой и уважением.

— Безусловно, вы часть алатреев, милейший господин Мантариш. И, вероятно, самая разумная их часть. Вы так и не поддались тому безумию, что царило недавно в стенах Синклита, толкая благородных старейшин, призрев долг и интересы государства, все два года войны мешать снабжению наших войск и присылать им подкрепления из-за склоки партий, чьи истоки уже давно сокрыты толщей минувших дней. И именно поэтому я и пришел к вам как к алатрею.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Вот как. Как к алатрею? Признаться честно, вы уже немного заинтриговали меня, Великий логофет. Я-то думал, что вы просто желаете предложить мне взятку…

— Если вы думали, что я желаю купить ваш голос в назначении нового Верховного стратига, то вы ошиблись, любезнейший господин Мантариш. О нет, я вовсе не желаю обременить вас такой услугой, ибо верю, что мудрость и честность и так помогут сделать вам верный выбор. Я жажду от вас иного. Жажду услышать исходящий от вас голос разума и здравомыслия.