Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

Весной 1918 г. ОМ переезжает в Москву; неприязненные впечатления от новой столицы – в стих. «Всё чуждо нам в столице непотребной…» (первоначально оно было частью стих. «Tristia» и следовало там после 2-й строфы) с упоминанием разбойного (разбитого при обстреле) Кремля и базаров на Сухаревке (см. одноименный очерк). Москва кажется ему таким же мертвым городом, как Петербург: в «Когда в теплой ночи замирает…» она напоминает ему Геркуланум, откопанный из-под пепла, с римскими толпами, требующими «(хлеба и) зрелищ»; описывается центр города с рынком Охотного ряда и дорическими колоннами Большого театра (ср. очерк «Холодное лето»), от поздних извозчиков и от колесницы над фронтоном Большого театра – удары копыт. Ночное солнце, как мы увидим, – устойчивый у ОМ символ погибающего и воскресающего искусства. В Москве же написано темное стихотворение Телефон о самоубийстве какого-то высокопоставленного лица (рядом с Театральной площадью стояла гостиница «Метрополь», где жили многие переехавшие из Петербурга советские чиновники и жил сам Мандельштам, служа в Наркомпросе); петел – петух, в Мф. 26.74–75, напоминающий Апостолу Петру о нарушенной им клятве.

Отъезду в Москву предшествовало прощание с Ахматовой, отразившееся в стих. Tristia (строчка Как беличья распластанная шкурка – почти дословная цитата из стихотворения Ахматовой «Высоко в небе облачко серело…», тоже о прощании). Заглавие – из Овидия («Скорбные элегии», особенно 1,3, о расставании с Римом перед изгнанием; слова наука расставанья напоминают об овидиевской же «Науке любви»). Но сюжет – из Тибулла, 1,3, в вольном переводе Батюшкова: разлука с милой Делией, ее гадание о новой встрече, мысль о смерти вдали от возлюбленной (Эреб – царство мертвых) и мечта о неожиданном возвращении, когда она, необутая, из-за прялки бросится герою навстречу. Гадание по воску напоминает о «Светлане» Жуковского, вигилии (четыре части ночи) – о Брюсове, петуший крик, велящий влюбленным расставаться, – из «Любовных элегий» Овидия, а возвещаемая новая жизнь – из Данте; вращение веретена символизирует главную мысль о вечном круговом повторении и узнавании (ср. статью «Слово и культура»). Та же главная мысль – через два года в стих. «Сестры – тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы…»: в медленном водовороте времени уходит в землю человек и из земли рождается роза, символ этого кругового повторения – двойные венки из роз; сквозной образ – нежная роза, набухающая предсмертной тяжестью; вспомогательный образ – ячеистые тяжелые соты пчел (медуниц) и нежные сети любви и смерти (ст. 6 сперва читался «…чем вымолвить слово «любить» и был исправлен Н. Гумилевым). Время вспахано плугом поэзии – образ, перешедший потом в статью «Слово и культура». Вчерашнее солнце, по мнению А. Ахматовой, – образ из некролога Пушкину «солнце нашей поэзии закатилось» (ср. «Скрябин и христианство»).

«Чуя грядущие казни, от рева событий мятежных Я убежал к нереидам на Черное море», – писал потом ОМ («С миром державным…») – он имел в виду весну 1919 г. с репрессиями против эсеров, но первое бегство от смуты было еще летом 1917 г. Здесь, в Алуште, на даче художника С. Судейкина и его жены, было написано стих. «Золотистого меда струя из бутылки текла…» («нам нечем было угостить его, кроме чая с медом, без хлеба», – вспоминала В. Судейкина); вариант заглавия – «Виноградник» («нам больше нечего было показать»), Бахуса службы – винодельческие; культура винограда была принесена в Крым древнегреческими колонистами. Любимая всеми жена – Пенелопа, покинутая жена Одиссея, обещала женихам выйти за одного из них, когда кончит свое тканье, но сотканное за день вновь распускала по ночам (вышивала – неточность). Странствия возвращающегося Одиссея отождествлены здесь с странствием аргонавтов в черноморскую Колхиду за золотым руном; пространством и временем полный – реминисценция из Дю Белле. Стих. «Еще далёко асфоделей…» тоже написано в Алуште; Меганом – греческое название мыса между Алуштой и Коктебелем (ОМ на слух писал его «Меганон», в книге 1928 г. это было исправлено, но рифма осталась неточной). Там, в Коктебеле, поэт потерял амулет, знак счастья прошлых лет (воспоминания о Цветаевой?), туда должны отвезти и его самого для погребения на берегу (мотив из Горация; кипарис у греков – дерево смерти), и корабль вернется под черным парусом (мотив из мифа о Тезее и Эгее). Это еще не наступило, но поэт среди прелестных загорелых отдыхающих красавиц уже чувствует себя в царстве теней, где правит Персефона-Прозерпина, а луга, по мифам, покрыты белыми асфоделями (а в Крыму росли желтые асфодели). Праздник черных роз – розалии, когда могилы украшались цветами.

Стих. «На каменных отрогах Пиэрии…» написано уже в 1919 г. в Киеве; последние две строчки подсказаны киевским поэтом Вл. Маккавейским. Центральный мотив – создание лиры с резонатором из панциря черепахи, ее изобрел бог Гермес, а усовершенствовал музыкант Терпандр (VII в. до н. э.). Греческая область Пиэрия названа как родина Муз, Иония как родина слепого лирника Гомера, Эпир – только ради рифмы. Стихотворение полно реминисценций из Сапфо (VII–VI вв. до н. э.) в переводе Вяч. Иванова (сапожок, перстенек, плотник высокого свадебного терема, сапожник неуклюжий) и самого Вяч. Иванова (пчелы-певцы, цикады). Большинство их восходит к свадебным песням Сапфо: именно в это время ОМ познакомился со своей женой Н. Я. Хазиной (это о ней сказано: И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба). Медуница здесь не пчела, а растение донник; криница (украинизм) – источник. В концовке Греция отождествляется с островами блаженных, образом из Пиндара; мед, вино и молоко – возлияния мертвым. О греческом загробном мире – три стихотворения, составлявшие цикл «Летейские стихи» (от Леты, реки забвения; с ней ОМ отождествляет другую потустороннюю реку, Стикс, отсюда слово стигийский). «Когда Психея-жизнь спускается к теням…» – эпизод из сказки Апулея об Амуре и Психее: Психея-душа спускается на тот свет, живая (дохнет на зеркало…), заплатив медной монетой перевозчику, и должна попросить у царицы Персефоны-Прозерпины баночку благовоний для своей хозяйки Венеры. Ласточка как посредница между тем и этим светом – из стих. Державина «Ласточка», где она проводит зиму в подземном царстве, а весной возвращается к людям. В «Слове и культуре» ОМ пишет о «слове-Психее»; в «Я слово позабыл, что я хотел сказать…» поэт сам спускается в загробный, мир в поисках слова, но забывает его, не может узнать на ощупь (звук – перстами, зрячими пальцами, ср. «Слово и культура»), оно остается призраком, и Музы (Аониды) плачут. Невозвратное слово отождествляется с ласточкой, у которой подрезаны крылья, и с Антигоной, которую в трагедии Софокла хоронят заживо. Загробный мир изображен бестелесным и беззвучным (ср. «Вспоминать – идти одному обратно по руслу высохшей реки», «Шум времени», гл. 14). Наоборот, в «Возьми на радость из моих ладоней…» поэт как бы возвращается из загробного мира с обретенными словами-поцелуями, несущими солнечную радость; слова и поцелуи умирают, радость остается. Слова-поцелуи уподобляются пчелам Персефоны, превращающим цветы и время в мед поэзии (горный Тайгет, по Пушкину, «Рифма, звучная подруга…» – родина рифмы). Без них здешняя жизнь полна страха не меньше, чем мир теней (неприкрепленная лодка – как челнок в сухой реке из предыдущего стихотворения). К этим стихам примыкает «Я в хоровод теней, топтавших нежный луг…»: поэт сам приносит в загробный мир живое земное имя, остается там, сливается с ним и лишь издали видит на земле тайный образ своей возлюбленной, смену лет и безнадежность счастья. Фон в начале стихотворения – подземный асфоделевый луг, в конце – земные холмы вокруг Коктебеля. В 1919–1920 гг., от осени до осени, ОМ – в Крыму (см. очерк «Феодосия») и потом в Грузии. Стих. Феодосия первоначально состояло только из IV и V строф, с описанием причудливых вывесок (месмерический утюг над прачечной – летающий сам по себе, как будто заряженный «животным магнетизмом») и с концовкой – отказом от эмиграции (звезды всюду те же. Стих. «Мне Тифлис горбатый снится…» (горбатый, от моста через Куру, исторического центра города) перекликается со статьей «Кое-что о грузинском искусстве» (1921): «Грузия обольстила русских поэтов… легким, целомудренным духом опьянения, какой-то меланхолической и пиршественной пьяностью…» Кахетинское вино в Грузии – общий напиток, телиани – хороший сорт; сазандарь – певец, аккомпанирующий себе на струнном сазе. В Феодосии для открытия артистического кафе-кабаре было написано стих. Дом актера, его пролетарский дух звучал вызовом врангелевскому режиму. Описанием какой-то старинной картины (репродукции?) является стих. «В хрустальном омуте какая крутизна!..», где христианские горы картин сиенской школы XIV–XV вв. сближены с коктебельским пейзажем; зрительный образ небесной лестницы Иакова напоминает очертания органа и вызывает слуховые образы: Дж. П. Палестрина (ок. 1525–1594) – классик церковной музыки в строгих формах («Верую»). Зрительными образами насыщено и стих. «Веницейской жизни мрачной и бесплодной…» (портреты, знаменитое венецианское стекло, картины о добродетельной Сусанне, оклеветанной старцами) с изображением праздничной смерти средиземноморской культуры и мысленной аналогией с гибелью русской культуры: Сатурново кольцо – символ смертоносного времени, рядом с розой – склянка с ядом, носилки – из кипариса, дерева смерти, жемчуг умирает, когда не соприкасается с живой кожей: смерть тяжка сама по себе, но прекрасна как явление искусства. Концовка вписывает эту картину в мысль о вечном повторении времени: голубь в Ноевом ковчеге подает светлую надежду на будущее, черный Веспер (Венера как вечерняя звезда) обещает утреннюю звезду, умирает человек в начале стихотворения и вновь родится в конце его.