Сохрани мою речь навсегда… Стихотворения. Проза (сборник) - Осип Мандельштам

Следующее любовное стихотворение (конец 1916) посвящено Саломее Николаевне Андрониковой (1889–1982), петербургской красавице, хозяйке салона, «русской Рекамье»; «Соломинкой» ее назвал ее любовник, поэт С. Рафалович, фамилия ее будто бы восходила к голубой крови византийского императора 1083–1085 гг. и его жены, французской принцессы («Дочь Андроника Комнена…»). ОМ раскалывает имя «Саломея» – само напоминающее о легендарной царевне, за свою пляску получившей голову Иоанна Крестителя, – на два прозвища, «Солом» – инку и Лиг-«ейю» героиню рассказа Э. По, любовью преодолевшую смерть и вставшую из саркофага. В стих. Соломинка – «Саломея» страдает бессонницей, она выпила много опасного снотворного (всю смерть ты выпила), все ее жалеют, но гибель ей не страшна: из двух ее ликов хрупкая Соломинка, может быть, и умрет, но вечная Лигейя будет жить в душе (в крови) поэта. Ленор – другая героиня Э. По, Серафита – героиня мистической повести Бальзака. Далее, в 1917–1918 гг., адресатом ОМ становится А. Ахматова; она была больна этой зимой, в обоих посвященных ей стихотворениях любовь связывается со смертью. «Твое чудесное произношенье…» – это разговор по телефону, искажающему женский голос («цо» вместо «что») в шелест шелка, посвист птиц и шум ветра; уверясь друг в друге («я тоже на земле живу», точная реплика Ахматовой), собеседники пьют бессолнечную смесь любви и смерти. «Что поют часы-кузнечик…» – «это мы вместе топим печку; у меня жар, я мерю температуру» (А. Ахматова): красный шелк огня в очаге, черный шелк дождливой ночи за окном, сам поэт в соловьиной горячке любви и творчества предчувствует близость смерти, челнок его жизни проточен, он тонет и с морского дна посылает своей любви (черемуха, бальмонтовский символ) последнее прости. Ласточка для ОМ – посредник между здешним миром и миром теней (ср. далее), дочка – может быть, Антигона, ведущая слепого отца-Эдипа к месту его упокоения. Оба романа ОМ были платоническими; упрямая подруга отказывалась пить белое вино северной тоски по волшебству любовного юга («Когда на площадях и в тишине келейной…», первоначальное заглавие «Рейнвейн», германское вино; Валгалла – древнегерманский рай для душ воинов и воспевающих их скальдов; возможен политический намек на германскую поддержку большевистского переворота, ср. ниже).

Откликом на Февральскую революцию стало стих. Декабрист: гражданскому обществу нужны не подвиги борьбы, а труд и постоянство «народной самодеятельности», как тогда выражались: Россия – это манящая Лорелея, которая сидит над Летой, и кто идет на подвиг ради нее, тот обречен забвению. Декабристов звала на подвиг Европа в тенетах, освобождаемая триумфальным походом по Германии 1813 (квадриги – колесницы), но результатом оказалась только изба (сруб) в Сибири, изображенная по часто воспроизводившейся картинке «Декабристы в ссылке». Это поздний ответ на стих. З. Гиппиус «14 декабря» (1909), где она клялась в верности делу декабристов.

Откликом на Октябрьскую революцию стало стих. «Когда октябрьский нам готовил временщик…» (напеч. 15 ноября 1917 в эсеровской «Воле народа»): Ленину с его ярмом насилия противопоставляется Керенский, свободный гражданин; еще не было известно, жив ли он, отсюда далекий ад в последней строфе. Герой, руководимый божественной душой (Психеей), уподобляется распинаемому Христу, невинно убитому наследнику Бориса Годунова (ср. у Пушкина: «…вязать Борисова щенка!») и первопроходцу Петру Великому; фон – зданий красная подкова, тогдашний цвет Зимнего и Дворцовой площади. Гражданская смута обращает поэта к духовной власти: в стих. «Кто знает? Может быть, не хватит мне свечи…» он сравнивает себя с новоизбранным (5 ноября, в дни московских боев) патриархом Тихоном и горюет о его трагическом бессилии. Переживаемые события ощущаются как конец «петербургского периода» русской истории: стих. «На страшной высоте блуждающий огонь…» (болотный, заманивающий) продолжает стихи 1916 г. «Мне холодно…» и «В Петрополе прозрачном…» (Петрополь, антично-пушкинское имя Петербурга, созвучное с чаадаевским «Некрополь», именем Москвы), но там говорилось «мы умрем», а здесь он уже умирает. Земные сны горят и корабль на высоте – реминисценции из визионерского стих. Тютчева «Как океан объемлет…», но на них накладываются слухи о германских самолетах над Петроградом.

Отсюда – пророческая тема в двух стихотворениях (с античными и с библейскими образами). Кассандре (напеч. 31 декабря 1917 в «Воле народа») – декабрьский итог 1917 г.: ограблен волею народа не принявший большевиков, ограбил сам себя принявший их; человек с законом против броневиков – воспоминание о Керенском, солнце Александра – воспоминание о золотом пушкинском веке; дома – корабельный лес для корабля будущего (ср. «Прославим, братья, сумерки свободы…»), безрукая гиперборейская (т. е. северная) победа-чума – искаженное воспоминание о статуе Самофракийской Ники в сочетании со слухами о надвигающихся эпидемиях; впереди – торжество скифского варварства над культурой. Стихотворение обращено к Ахматовой (платок с головы – ее «ложноклассическая шаль»); Кассандра в мифах о Троянской войне – вещая пророчица, чьим недобрым предсказаниям никто не верил, убитая в ахейском плену. «Среди священников левитом молодым…» посвящено А. В. Карташеву (1875–1960), министру вероисповеданий во Временном правительстве, арестованному в октябре 1917 г.; он – иудейский молодой левит (член духовного сословия), противопоставляемый старцам-священникам-иереям. Для старцев черно-желтый свет – символ иудейства, возрождаемого Иерусалима (ср. «Эта ночь непоправима…»), для героя – символ гибнущего Петербурга (ср. «Императорский виссон…»); он тщетно предупреждает их об опасности (с Евфрата когда-то шли ассирияне и вавилоняне). Герой стихотворения – не христианин, но он с первыми Христовыми учениками пеленает снятое с креста тело Христа-Субботы (образ из литургических текстов, ср. Марк, 2, 28) и не принадлежит к чадам небытия; может быть, это Иосиф Аримафейский из апокрифического Никодимова Евангелия. Ночь иудейская – это и тьма, наступившая при распятии, и судьба народа, потерявшего после этого Храм и воссоздающего его лишь в молитвах.

Итог первого года после Февральской революции подводится в стих. «Прославим, братья, сумерки свободы…» (напеч. в мае 1918 и сразу получило широкую известность): корабль былого государства, гуманизма, индивидуализма, демократии идет ко дну (как крейсер «Варяг», комментировал ОМ), народ из носителя революции (кипящие ночные воды) становится носителем власти (в слезах, против своей воли, но по исторической необходимости, он – солнце, судия), из граждан он превращается в мужей (ср. статью «О природе слова»), он поворотом руля меняет трудный путь (как плугом), а «мы», славящие поэты, даем ему в путеводители легионы ласточек (ласточка здесь – символ оживающей души). Народный вождь для первых читателей однозначно отождествлялся с Лениным (Д. Мирский, 1922), но для ОМ, несомненно, сохранял черты и Керенского, и патриарха Тихона («слезы» и «бремя народа» – образы из его речи при избрании). Так смягчается первый пафос неприятия революции; ОМ еще продолжает публично читать стихи годовой давности, но на вопрос об «октябрьском временщике» отвечает: «Это – стилистическая ошибка». Итог всего опыта революции и гражданской войны будет подведен в стих. «Где ночь бросает якоря…» (при жизни затерялось и не печаталось), написанном в 1920 г., когда решался вопрос, эмигрировать вместе с белыми или остаться; поэт решает остаться и укоряет бегущих в том, что они не увидали рождающегося нового мира (сравнение его с Рождеством Христовым в Вифлееме у яслей было нередким в поэзии того времени, напр., у В. Нарбута, товарища Мандельштама; повапленные, т. е. покрашенные гробы – тоже новозаветный образ). Кому неприятен этот прямой смысл стихотворения, те предпочитают датировать его 1917 годом и видеть в сухих листьях октября большевиков.