День начинается - Алексей Тимофеевич Черкасов

материалы из Приречья… Что? Очень, очень важные материалы… Пожалуйста… Ах, Иван Иванович!.. Да, раздевайтесь же, что вы сидите в этой сбруе?.. А? Это вы? Я, Юлия! Тут у нас событие: прибыл из Приречья Иван Иванович с железом. Именно с железом! Тут у него целый мешок. Говорит – открыли с Ярморовым железную гору. Что? Да? Я ничего не слышу… И ничего не вижу от радости… В ушах что-то звенит, звенит. Что? Громче, громче! Говорите громче!..

Иван Иванович, закинув ногу на ногу, потеребливая двумя пальцами рыжую бородку, побуревшую от угольной пыли пароходного трюма, удовлетворенно улыбался: он прибыл вовремя.

«Эх-хе! Ладное дело! Успел я в самый раз: опоздай на день – проиграешь год. А бабенка у него с характером. Ишь как загорелась!.. Вот ты и возьми!»

И вдруг, что-то вспомнив, полез к себе в кожаную сумку и вытащил оттуда маленький белый узелочек.

– Сейчас же, сейчас же вас требуют в управление, Иван Иванович, – сообщила красная от волнения Юлия. – Там решается судьба Приречья. Ах как все хорошо!.. Иван Иванович!.. Иван Иванович!.. Я провожу вас в управление. Вы не устали? Что это у вас?

Иван Иванович крякнул и протянул Юлии зеленый сверкающий камень.

– Вот подарок вам. А што за камень, понятия не имею. Как-то рыли мы колодец, и вот из любопытства подобрал камешек. Больно забавный! Эх-хе! – и положил его в руку Юлии.

Глава двадцать шестая

1

У доброй вести незримые крылья. Не успел еще Григорий, положив трубку, возвратиться в кабинет Нелидова, как все уже почувствовали, что Муравьев порадует сейчас фактами, физически осязаемыми и неопровержимыми.

Первым забеспокоился Матвей Пантелеймонович Одуванчик. До этого он важно восседал на кожаном диване между Чернявским и Редькиным. И вдруг ноги Матвея Пантелеймоновича зашевелились, подняли поджарое тело Одуванчика и весьма осторожно, точно боясь разбить, перенесли в противоположный угол кабинета, подальше от Чернявского и Редькина.

Вторым пришел в движение Андрей Михайлович Нелидов. Он беспокойно зашевелился, посмотрел вопрошающе на Муравьева, затем уничтожающе в бесцветные глаза Тихона Павловича и подумал: «С этими делами и все такое… Кажется, действительно напороли! Напороли, напороли».

Третьим был Гавриил Елизарович Редькин. Предчувствуя что-то недоброе, надвигающееся на него грозовой тучей, он беспокойно сунул руки в объемистые карманы, точно именно там находилось спасенье, и, боясь взглянуть в сторону Сапарова и Нелидова, потихоньку поднялся, намереваясь покинуть кабинет, но цепкая рука Чернявского дернула его за штанину и усадила обратно на диван.

Заседание было прервано. Ждали Ивана Ивановича. Нелидов тихо разговаривал с Аверкием Николаевичем Сапаровым, что-то рассматривая на карте в районе квадрата Приречья. У Григория учащенно билось сердце, стучало в висках, перед глазами проплывали какие-то неясные картины Приреченской тайги – и вдруг заволакивались непроницаемым туманом, и тогда вокруг становилось темно, будто в люстре под потолком неожиданно погасли все лампы. Он понимал, что в словах Нелидова о работе начальника отдела металлов, о его, Григория, работе, поступках и поведении было много верного, точно увиденного и правильно определенного, что Нелидов сейчас, как и несколько дней назад, на заседании парткома, после которого Григорий чуть не угодил под автобус, мыслит широко, по-государственному, опираясь на свой богатый жизненный опыт специалиста и руководителя. Но Григорию от этого было не легче. Его неукротимый нрав не мог смириться с мыслью, что вся сила и скрытая страсть слов Нелидова направлена не против клеветников, обрушивших на него свой жестокий удар, а против его собственных, Григория Муравьева, ошибок и недостатков. И он с болью и волнением ожидал выступления Сапарова, человека, которого он всегда уважал и которому он всегда верил.

Гордая Катерина сидела в стороне от всех. В своем выступлении она решительно, безоглядно возражала отцу, хотя и видела, как он болезненно морщился, не от дочерней непочтительности, нет, а от несправедливости и необоснованности ее обвинений: «В бассейне Приречья нельзя было ожидать крупного железорудного месторождения. И разведка подтвердила это. И я обвиняю Муравьева за его стиль работы, за его упрямство, за его стремление выдвинуть себя, поставить на своем, не считаясь ни с людьми, ни со средствами».

Ее речь Одуванчик прослушал с выражением удовлетворения на лице и уже хотел было выступить с сокрушающей критикой Муравьева, но помешал вызов Григория к телефону.

«Теперь вернее всего моя позиция, – думал Матвей Пантелеймонович. – Я еще не сказал своего слова. Имею возможность подумать, м-да! И что за таинственные силы помогают экстраординарному человеку? Доподлинно таинственные!.. Кажется, нырнул на дно, захлебнулся. Нет, выплыл и еще думает поплыть дальше всех. М-да! Что же я?» – вдруг спросил себя Матвей Пантелеймонович, подбирая свои длинные ноги.

Он не мог сказать о себе, что он добр, великодушен, деятелен, – он вообще ничего не мог сказать о себе, кроме того, что он «при сем присутствовал». Да, он желал и желает славы, почета, уважения. Но как приходят слава и уважение? Надо работать? Думать? Дерзать? Иметь свое мнение?.. А ведь это самое трудное – иметь свое мнение…

– Ваше мнение о Приречье, – раздался спокойный голос Сапарова.

Одуванчик еще ближе подтянул ноги.

– Мое? – хрипло переспросил он, оттягивая время.

– Да. Я хочу знать ваше мнение.

– М… м… в некотором понятии, – начал Одуванчик, закатив глаза под лоб. – Я думаю… Мне кажется… Если посмотреть со всех точек зрения… то…

– И что же? – голос Сапарова настойчивый, требовательный.

Матвей Пантелеймонович молчит, напряженно прислушиваясь к шуму в голове.

– У него нет мнения, – резко прозвенел голос Нелидовой. Она в упор посмотрела из-под длинных ресниц на Матвея Пантелеймоновича, горя возмущением на своего нерешительного соратника по битве с Муравьевым. – Да, у него нет мнения, – твердо повторила она. – В этом я убедилась на Талгате.

– Нет, позвольте! Позвольте!.. – забормотал Одуванчик, помогая себе энергичным движением рук. – Я имею мнение. Мое мнение – Приречье следует разведывать. И немедленно! Я не верю в выводы Чернявского.

Матвей Пантелеймонович поднял голову. Он был очень доволен, что в такую критическую минуту сумел так категорически высказаться. Теперь он смотрел на Тихона Павловича с некоторым презрением, как бы говоря: «Таинственный мрак как в ваших делах, так и в вашей душе, Тихон Павлович. Я это предвидел». И даже лицу своему он сообщил выражение беспристрастное и непроницаемое.

– Не то, не то, – торопливо сказал Нелидов. – Вы первый, Матвей Пантелеймонович, отрицали Приречье. С этими делами. И мне жужжали, жужжали, жужжали!..

– Разрешите мне, – хмуро попросил Чернявский. Встал, подошел к столу. Его зеленоватые глаза искали поддержки, участия. Нелидов сердит. Сапаров холодно постукивает пальцем. Одуванчик смотрит куда-то мимо… Что сказать?