Царь и Бог. Петр Великий и его утопия - Яков Аркадьевич Гордин

Показания о том, что он намеренно травил себя какими-то лекарствами, чтобы не идти «в походы», требует коррекции. Как мы знаем, в серьезные боевые походы – Польша, Померания – Петр сына посылал и тот не пытался отлынивать. Очевидно, имеются в виду выходы в море на кораблях в последние годы. Но и то – известно участие царевича в таких походах.

Ему недоступна была бешеная интенсивность Петра, его сверхчеловеческая энергичность. Но это и не требовалось для реализации тех планов, которые он, судя по тому, что нам известно, собирался осуществлять.

14

Наше предположение о том, что очевидное внимание к Алексею князя Дмитрия Михайловича Голицына не в последнюю очередь объяснялось его сколь заманчивыми, столь и опасными планами ограничения российского самодержавия европейскими установлениями, им глубоко изученными, объясняет и вообще потенциальную поддержку царевича другими «сильными персонами», в частности князем Василием Владимировичем Долгоруким. Нам известна высокая самооценка генерала и его неудовлетворенность личной уязвимостью. Эти три столпа аристократической конституционалистской группировки 1730 года – князь Дмитрий Михайлович, генералы Голицын и Долгорукий (в 1730-м фельдмаршалы) – вполне могли в середине 1710-х бурных годов иметь определенные виды – отнюдь не карьерные – на царевича-наследника после его прихода к власти.

Разрабатываемые князем Дмитрием Михайловичем идеи изменения формы правления не были чем-то небывалым в России.

После кровавого безумия Ивана Грозного, когда существующие установления – Боярская дума, Земские соборы – оказались бессильны против смертоносного самодурства царя, не только бояре, но и дворянство задумалось над возможной формой контроля над верховной властью, над средствами, обеспечивающими личную и имущественную безопасность, и не только благородного сословия.

Первые в русской истории «кондиции», если использовать термин 1730 года, были сформулированы в 1606 году при избрании на царство Василия Шуйского. Причем был тщательно учтен опыт царствований и Грозного, и Годунова.

Лев Владимирович Черепнин ясно сформулировал позицию боярства и земства при воцарении Шуйского: «…С Красной площади новый царь отправился в Успенский собор, где принес присягу „всей земле“, дав определенные гарантии в качестве верховного правителя страны. Очевидно, именно этими гарантиями обусловили свое согласие на избрание Василия царем обсуждавшие этот вопрос бояре, дворяне, гости, торговые люди. Василий обещал „всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими смерти не предати“ и не отнимать „вотчин и дворов и животов“ у невинных членов их семейств». Дальше следовало обязательство не слушать ложных доносов («доводов»)[177].

«Кондиции» 1606 года вполне совпадали по своему смыслу с «кондициями» 1730 года. А «кондиции», предложенные королевичу Владиславу во время переговоров с ним в 1610 году, подразумевали устройство России как сословно-представительной монархии с четко очерченными правами как монарха, так и подданных. Ряд историков предполагает, что и с Михаила Романова была взята подобная запись при избрании его на царство.

Каждый раз попытка ограничить бесконтрольную и безответственную власть предпринималась в ситуации острого кризиса.

Были все основания предположить, что после смерти Петра страна столкнется с очередным политическим кризисом и смутой и это даст возможность осуществить политическую реформу.

Алексей Петрович, с его мучительной судьбой, глубоким религиозным чувством, выраженным отвращением к безжалостному деспотизму и безусловным отсутствием отцовской железной воли, мог оказаться подходящим кандидатом на роль «кондиционного» монарха.

Вспомним, что конституционные проекты 1730 года – с тщательно продуманной структурой государственного устройства – были предложены российскому «общенародию» и получили немалую поддержку всего через пять лет после смерти первого императора, оформившего и внедрившего при талантливой помощи Феофана Прокоповича принцип безграничной и бесконтрольной царской власти. Стало быть, потребность в коррекции системы была велика. И недаром центральной фигурой переворота в пользу неограниченного самодержавия стал именно Феофан Прокопович в союзе с «идеальным бюрократом» Остерманом. Оба эти по-своему талантливые деятеля были искренними патриотами того утопического монстра, который при их неоценимом содействии возводился Петром Великим на пространстве России.

В отличие от тех, кто был втянут так или иначе в зловещий водоворот «дела» Алексея Петровича, а потом решился на героическую попытку 1730 года (включая во втором случае Татищева и его шляхетских союзников), и Феофан, и Остерман не были органично связаны с почвой страны, над которой проводился суровый и вдохновенный эксперимент. Традиции для них не существовало, ибо они сами и создавали традицию, по которой предстояло жить миллионам граждан России.

Для них не существовало той «старины», которую чтил знаток и поклонник европейского политического устройства князь Дмитрий Михайлович.

Когда Алексей говорил, что надеялся на тех, кто «старину любит», то в качестве примера он называл не кого-нибудь, а Тихона Никитича Стрешнева – боярина и сына боярина, сопровождавшего Петра с рождения до своей смерти в 1719 году, государственного человека, который с полным правом считался образцом верности Петру и его делу.

Под «стариной» подразумевались не горлатые шапки и шубы с рукавами до земли на степенных боярах, и не стрелецкое войско, и не малоэффективный приказной распорядок дел, и не угрюмое презрение ко всему иноземному еретическому, а некая система человеческих взаимоотношений, ориентированная в известной степени на самого человека. В это понятие «старины» входила возможность естественного жизненного ритма, а не бешеной гонки ради грандиозной бездушной цели. В это понятие «старины» входили и отношения с Богом как с высшей и благой силой, не подчиненной воле «Христа Господня», представителя и заместителя Бога на земле. В этой «старине» были и воинская доблесть, и любовь к отчему краю, и верность своему государю, но все это не требовало ежедневного изнурительного гибельного напряжения. Это было, конечно же, идеализированное понятие, но оно придавало ясный и теплый смысл человеческому существованию.

15

Если отвлечься от нашего предположения о том, что в случае смерти Петра и воцарения наследника Алексея Петровича те, кому он был бы обязан своим приходом к власти, постарались осуществить собственные проекты государственного переустройства, то что мы знаем о собственных планах Алексея в этом случае?

Сколько-нибудь стройную программу действий молодого царя нам сохранила та же «чухонская девка» Ефросинья:

«Да он же, царевич, говаривал: когда он будет государем, и тогда будет жить в Москве, а Питербурх оставит простой город; также и корабли оставит и держать их не будет; а и войска-де станет держать только для обороны, а войны ни с кем иметь не хотел, а хотел довольствоваться старым владением, и намерен был жить зиму в Москве, а лето в Ярославле».

Это единственное в значительной степени аутентичное реальности свидетельство, правда в интерпретации смышленой, но не искушенной в политике девушки.

Притом что Алексей не склонен был делиться