Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

– У него наркотическая ломка, – сказал Томас матери. – Что это: опиум, морфин? Вы об этом знали, мама?

– Разве мать может знать обо всем? Ведь и ты, Томас, тоже не знал.

– Тут был пузырек морфина! – орал Далмау перед столом полицейского, тщетно перетряхивая все свои вещи. – Где он? Кто его взял?

– Его взяла моя дочь, – раздался голос дона Мануэля, который уже поднялся к ним. – Этот пузырек, который ты так старательно ищешь, убил ее.

Далмау не посмел взглянуть учителю в глаза. Он забрал свои вещи, рассовал их по карманам. Подхватил пальто и шапку и выбежал из участка, не попрощавшись ни с кем.

– Сынок… – безуспешно старалась удержать его Хосефа.

Никто из троих не пошел следом за Далмау, когда тот покинул участок на улице Россельон.

– В таком состоянии нет смысла с ним говорить. Он никого не станет слушать, пока не уколется снова, – поведал Томас.

– А что потом? – произнесла Хосефа шепотом, будто не осмеливалась в полный голос задать этот вопрос.

Тут дон Мануэль и двое жандармов прошли мимо них, направляясь к выходу.

– Соболезную вашей утрате. – Хосефа воспользовалась случаем, чтобы выразить сочувствие дону Мануэлю.

– Вы? – спросил тот с издевкой, останавливаясь перед ней. – Ведь это ваш сын…

– Нет, – перебила она. – Это вы. – Учитель нахмурился. – Да, это вы улестили, поманили выгодой хорошего паренька и позволили ему пойти по кривой дорожке. Вы, богатые, располагаете людьми по своей воле, используете их, губите, а потом сами жалуетесь. Да, вы потеряли дочь, и мне правда жаль, но что вы оставили мне? Отброс, который покатится все ниже и ниже, пока не умрет в канаве.

– На это я уповаю и этого желаю, сеньора, – изрек дон Мануэль Бельо.

11

Ее столько раз били, что боль стала основным в ее жизни ощущением, хотя и не слишком приятным. Но вот голода Маравильяс не выносила: потребность съесть что-нибудь, хотя бы позеленевший огрызок хлеба, доводила ее до безумия. От холода она укрывалась где-нибудь за углом, лежала неподвижно, мелко дрожа, смирившись с мыслью, что утром, возможно, уже не проснется. Такие ощущения, как любовь или удовольствие, отсутствовали в жизни trinxeraire, которая с тех пор, как помнила себя, бродила по улицам. А вот боль всегда сопровождала ее, жила вместе с ней, то усиливаясь, то ослабевая… Дельфин говорил, будто отец прибил ее сразу после рождения, через несколько часов жизни на ней уже были синяки.

– Тебе-то откуда знать, ты ведь младше меня, болван, – отозвалась она после короткого раздумья.

– Кто тебе сказал, что я младше?

Никто, в самом деле. Маравильяс даже не осмелилась бы утверждать, что они с Дельфином брат и сестра. Ни одно воспоминание детства их не связывало. Правда, она и о самой себе мало что помнила. Иногда прошлое возникало какими-то вспышками: лица с нечеткими чертами, много народу, куча детей, бродяги; зловонные клоаки, голод и нищета, крики и плач, и все время боль. И однажды, когда они побирались на улице и полицейский остановил их, Дельфин сказал, что она – его сестра, а может, это она сказала.

– Конечно, я старше! – стояла она на своем. – Ты совсем дурак? Разве не видишь, что я старше?

Мальчик посмотрел на нее сверху вниз. Оба, как все уличные дети, состояли в основном из лохмотьев и грязи, а вообще, вследствие недоедания и болезней, все они были хилые, малорослые, некоторые почти карлики: живые мощи с бледными, изможденными лицами.

– Кто тебя защищал вчера ночью, а? – настаивал Дельфин. – Кто? Если бы я не был старше, стал бы я тебя защищать? Как младший защищает старшего? Всегда бывает наоборот. Признай уже это!

Они продолжали двигаться среди толпы. Люди их, как правило, обходили стороной, но некоторые напирали с угрожающим видом, готовые дать пинка, отшвырнуть с дороги. Маравильяс и Дельфин, как все trinxeraires, таких угадывали и старались держаться от них подальше; один из первых уроков для уличных ребятишек: если не научишься избегать таких бессердечных людей, выпадут на твою долю одни тычки да затрещины, будто ты паршивый пес, которого можно ругать, бить, измываться над ним. Чуть позже дети разбежались, пропуская двухколесную тележку с соломой, которую тащил какой-то мужчина. Да, Дельфин ее защитил, хотя мог бы этого не делать: от первой затрещины упало сердце и голова закружилась так, будто уже отделилась от тела; других ударов она, наверное, уже бы и не почувствовала. Дельфин выступил вперед, не дал влепить ей следующую оплеуху, которой, наверное, ей бы своротило скулу, а может, все ее раны затянулись бы, пристало ли ей, злополучной, чувствовать сердце, разве когда оно перестанет биться. Дельфин принял на себя второй удар. А предназначался он Маравильяс и пошел бы ей на пользу. Боль лечит, боль в них поддерживает жизнь, заставляет быть осторожными; боль им напоминает, кто они такие.

– Мог и не защищать, – упрекнула она брата.

– Вот и не буду. – Они перешли на другую сторону улицы, чтобы не столкнуться с полицейским, который двигался им навстречу. – И все равно я старше, – уверенно проговорил Дельфин, когда опасность миновала. – Куда мы идем?

– Хочу увидеть эту шельму.