Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

Дельфин шмыгнул носом. Ничего не сказал. Знал, что не переубедит Маравильяс. Далмау, ее Далмау влепил ей затрещину. Да, ночью они наткнулись на художника: он бродил по закоулкам Раваля, совсем один, дерганый, весь в поту. Дельфин предупреждал сестру: «Оставь его. Не подходи. Ему ширнуться надо». Перед ними был опасный наркоман. «Не делай этого, Маравильяс», – крикнул он вслед, когда девочка вырвалась от него и направилась к Далмау.

Тот сказал, что она – шлюха, прошмандовка; что она сломала ему жизнь, когда показала, где живет Эмма; довела до самого ее дома, чтобы он увидел свою любимую беременной от другого. Зачем она это сделала – ведь знала, знала? Он подсел на морфин из-за Маравильяс, только из-за нее; если бы она не привела его туда…

– Есть у тебя морфин? – спросил он, прерывая череду проклятий. Маравильяс отрицательно покачала головой. – А деньги, чтобы его купить? – настаивал он. Тоже нет. – А у тебя? – повернулся он к Дельфину, который отступил, качая головой. – Паршивая сука! – вновь обратился он к Маравильяс. – Ты меня довела до ручки! Кто тебя просил искать ее? Я уже о ней и думать забыл! И ты ведь знала, что она беременна от другого!

Тут его одолела ломка, он весь затрясся, начались конвульсии; казалось, он вот-вот упадет, но вместо этого со всей силы ударил Маравильяс по лицу. Дельфин подбежал, встал между ними; второй удар достался ему.

– Вы сломали мне жизнь, – выдавил из себя Далмау, будто этот всплеск насилия лишил его последних сил. – Я ненавижу тебя, девчонка. Ты приносишь мне одни несчастья. С тех пор как я нарисовал твой портрет, моя жизнь превратилась в сплошное мучение. Чтоб ты сдохла поскорее! Не хочу тебя больше видеть.

Маравильяс не плакала, просто остаток ночи просидела в парадном, вся сжавшись, прислонившись к Дельфину. Боль напоминала ей о том, что плакать не годится, уж такой она родилась, бесслезной, как родятся безрукие или безногие.

– Зачем тебе нужно видеть эту шельму? – спросил брат, когда утром она предложила пойти поискать Эмму.

– Далмау не знает, что несет, – нашла ему оправдание Маравильяс. – Он под наркотой. Но сукина дочь знает, что делает: она его погубила.

– Маравильяс, это не наша проблема. Он долго не протянет. Скоро помрет, сама знаешь. А не помрет, так его прибьют, когда попытается что-то стырить, чтобы купить наркоту, или в тюрьму посадят, что еще хуже. А до той, другой, тебе какое дело? Почему бы нам и о той, и о другом не забыть?

– Далмау помрет? – задумалась trinxeraire. – Помрет, конечно. Но кто тебе сказал, что я не помру еще раньше? Или ты? Прямо завтра: от тифа, туберкулеза, оспы… или навахой кто полоснет. Разве такое не случается каждый день? Помнишь Косматого? – спросила Маравильяс. Дельфин кивнул. Он знал, о чем пойдет речь, но позволил сестре продолжать. – Так вот, он вчера помер. А позавчера – та шлюшка, которая пряталась вместе с нами, помнишь? – Да, Дельфин и это помнил. – А третьего дня… – Она продолжать не стала. – Завтра, Дельфин, может наступить наш черед. Я хочу видеть шельму, по которой Далмау плачет; маэстро – самое хорошее, что случилось со мною в жизни. Просто видеть, ничего больше, – прибавила она. Мальчик недоверчиво хихикнул. – Не хочешь, не ходи.

– Она беременная, – заметил Дельфин, будто этот довод мог бы убедить сестру не причинять Эмме вреда.

– Уже, поди, родила.

Так оно и было. Эмма привязала младенца к груди большим платком, полностью скрывавшим малышку. Она несла обед Антонио на стройку, где, как вызнала Маравильяс, работал каменщик: возводили шестиэтажный дом в одном из переулков квартала Сан-Пере. Там было практически не пройти. Леса загромождали часть улицы, и без того узкой. Люди старательно обходили заготовленные стройматериалы: груды кирпичей, мешки с песком, штабеля досок… Одни кричали, другие ворчали, кто-то острил. Там и стояла Эмма вместе с другими женщинами, дожидаясь, пока прораб объявит законченной утреннюю смену и каменщики спустятся с лесов.

– И что теперь? – спросил Дельфин у сестры; они остановились в двух шагах, перед полуразрушенным домом на другой стороне улицы, как раз напротив стройплощадки.

«Что теперь?» – задумалась Маравильяс, глаз не сводя с Эммы. Девочка стояла так близко, что могла до нее дотянуться.

– Прочь с дороги, побирушка! – крикнул кто-то позади.

Маравильяс обернулась и увидела, что на нее надвигается телега с грузом досок для строительства. Ее тащил, дрожа от напряжения, огромный першерон, а возчик кричал и щелкал кнутом, иначе по переулкам старого города было не проехать.

«Ну, я тебе покажу», – подумала Маравильяс и вместо того, чтобы посторониться и пропустить телегу, сделала вид, будто споткнулась, а сама нарочно напугала коня, тряся перед самой его мордой тысячей своих одежек, словно пытаясь удержать равновесие и не попасть под копыта. Реакция последовала незамедлительно: испуганный конь прянул в сторону, туда, где стояли Эмма и другие женщины, которые тотчас же в страхе разбежались.

Маравильяс видела, как они убегали, перепрыгивая через горшки с едой, караваи хлеба и бурдюки с вином; девочка обернулась к брату и торжествующе расхохоталась; передразнивая женщин, она скакала, размахивала руками и делала испуганное лицо, пока ужасный грохот не привлек ее внимание: не только першерон врезался в стену, обратив в бегство жен каменщиков, но и телега последовала за ним, и одно колесо зацепилось за столб, удерживающий леса.

Возчик, услышав треск, понял, какая опасность ему грозит, и вместо того, чтобы удерживать лошадь, спрыгнул с телеги, чтобы вся конструкция не обрушилась на него. Першероном никто не управлял, колесо застряло; конь попытался высвободиться, но добился лишь того, что леса затряслись и бочки, вода, песок и доски посыпались на него; тут першерон окончательно обезумел