Живописец душ - Ильдефонсо Фальконес де Сьерра

ключицы тоже не наблюдалось никакой одежды. Девушка в недоумении всплеснула руками.

– Тут нет одежды! – возмутилась она.

– Я ее не вижу, – возразил Далмау.

Урсула выпила еще и, изображая смущение, опустила подбородок и взглянула на платье, закрывавшее грудь.

– Все там, под ним, – пролепетала она.

– Да, но сокрыто.

Далмау снова наполнил два бокала.

– У-у-у-уй, – пропела Урсула, проводя пальцем по скатерти, на которую из хрустального графина пролились последние нетерпеливые капли.

Они рассмеялись, чокнулись, а преподобный Жазинт по-прежнему самозабвенно храпел.

– Хочешь, чтобы я рисовал тебя, скрывая твою красоту? – После того как она столько времени играла с ним, как с куклой, Урсуле оставалось преодолеть два барьера: отдать свою девственность, добродетель, за которую девушка цеплялась с невиданным упорством, и раздеться перед Далмау, показать себя всю, не только то, что он мог разглядеть, лаская ее. – Не хочешь увидеть себя богиней?

К изумлению Далмау, Урсула спустила с плеча бретельку, обдернула платье и обнажила одну грудь. Далмау взглянул на преподобного, который сидел как раз напротив девушки. Урсула заметила этот взгляд, и глаза ее загорелись.

– Пошли, – велела она, прикрываясь.

Одним глотком осушив уже непонятно который бокал, она потащила Далмау в мастерскую отца. Дойдя до порога, попыталась вставить ключ, но никак не могла попасть в замочную скважину, так что Далмау пришлось самому открыть дверь.

– Не знаю, подходящее ли это место… – заметил он, оглядывая множество полотен с изображениями святых, церквей и библейских сцен.

Девушка проследила за его взглядом.

– Ха! – вдруг воскликнула она. Встала рядом с картиной, изображавшей Пресвятую Деву, кормящую Младенца, и подняла свои груди руками. – Видишь? Здесь то же самое. – Она засмеялась. – Нам нечего волво… волнн…

– Волноваться, – подсказал Далмау.

– Именно.

Далмау нашел большой лист бумаги и прикрепил его к холсту, уже стоявшему на мольберте, прикрыв сделанный, видимо, учителем набросок фигуры какого-то мученика, уже почти четвертованного. Далее приготовил все необходимое, чтобы рисовать девушку углем, может быть, с добавлением отдельных штрихов пастели. Времени у них немного, а он не делал с нее никаких набросков, разве что этот, в альбомчике.

– Помоги расстегнуть корсет, – вдруг услышал он. Урсула сидела на полу, запутавшись в ворохе одежды.

– Иду, – отозвался Далмау.

Он нащупал в кармане никелированный футляр, вынул шприц, наполнил из пузырька, который тоже носил с собой, и сделал укол в бедро: все это так быстро, что девушка даже не успела обернуться.

Потом пришлось сражаться с корсетом, с платьем, с пряжками и пуговицами и еще с Урсулой, вконец захмелевшей, безвольной. Наконец на девушке осталась только прозрачная льняная сорочка. Далмау сел в низкое креслице, мягкое, удобное, и стал оттуда смотреть. Урсула поднялась с пола, цепляясь за ножку стола, кое-как стащила с себя последнюю одежку и явственно задрожала, представ перед Далмау нагой.

Он тоже встал и прошел мимо нее к мольберту.

– Ты прелесть, – решил он сказать ей приятное, потом ласково провел по щеке тыльной стороной ладони. Потом точно так же прикоснулся к соскам, которые тотчас затвердели. Далмау отошел, впервые оглядел ее во всей ее наготе: молодая, влекущая, но его цель – сделать наброски, может быть, потом они предадутся наслаждению, которое Урсула познала несколько дней назад. – Ладно, – добавил он, уже стоя перед белым листом с кусочком угля в правой руке. – Давай, двигайся.

Девушка воззрилась на него с испугом.

– Как ты хочешь, чтобы я двигалась? – с запинкой пробормотала она, подняв руки и самозабвенно встряхивая ими. Потом уронила их и, как дурочка, рассмеялась. – Что я должна делать?

– Покажи себя богиней, – попросил Далмау. – Приворожи меня, распали. Заставь мучиться, вожделеть…

«Хочу, чтобы воздух плавился, касаясь твоего тела; чтобы все запахи испарились перед желанием, истекающим из твоего лона». «Хочу, чтобы время остановилось перед вечностью твоей красоты». «Хочу…» Далмау не знал, обращается ли он к этой девушке, которая пыталась ему угодить, принимая неестественные позы в подражание пошлым порнографическим картинкам, какие продаются на каждом углу, или говорит с Эммой, как несколько лет назад, когда рисовал с нее обнаженную натуру. Теперь морфин предавал его, возвращал Эмму.

– Хочу, чтобы ночь озарилась и вся вселенная любовалась царицей страсти.

Урсула остановилась, пытаясь понять, чего хочет от нее Далмау. После этих самых слов в свое время Эмма подняла глаза к небу и бросила вызов звездам, выгибая спину, лаская себя, выставляя себя напоказ, молодая, красивая, бессмертная: царица страсти. Эмма… Далмау почувствовал холод, его объяла дрожь. Действие морфина заканчивалось, быстрее, чем когда бы то ни было. Будто бы память об Эмме мгновенно впитала в себя наркотик, высушила сердце и чувства, словно укоряя его за то, что он захотел от другой того, что принадлежало ей и только ей. Далмау снова стал рыться в карманах.

– Что еще?.. Что ты хочешь, чтобы я сделала? – спрашивала Урсула, еле ворочая языком.

Далмау ее не слушал. Ему вдруг срочно понадобилось ускользнуть. Он наполнил шприц до отказа, сделал еще укол. Урсула следила за каждым его движением. Поняв, что вколол слишком большую дозу, Далмау поковылял к креслицу. Там, закрыв глаза, сидел и ждал, пока тошнота пройдет. И пока он пытался