ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе) - Анатолий Луначарский

Наличие пролетарского движения и революционное электричество в воздухе действуют на такие прослойки интеллигенции с немалой силой. Как наименее чистые из среды их по мере «возмужалости» уходят часто в ряды более или менее бессовестных слуг капитала, так наиболее энергичные, наиболее чуткие отклоняются к пролетариату и порой целиком к нему присоединяются.

Капитализм тяжело угнетает мелкую буржуазию, разлагает ее, сживает со свету. Если от этого страдает каждый мещанин, то мещанин высокоинтеллигентный, да еще крайне чуткий, каким является всякий крупный художник, страдает от этого в десятки раз больше обывателя. Существует множество памятников искусств, свидетельствующих о том ужасе, который охватывает мещанского интеллигента–индивидуалиста перед лицом капиталистического чудовища. А чудовищность капитализма вырастала до беспредельности непосредственно перед войной, во время этой ужасной катастрофы и после нее, вплоть до наших дней. Литература конца прошлого столетия и начала XX века выдвинула целый ряд страстных изобличителей буржуазного строя. Таковы, например, анархист Мирбо во Франции, великий полусоциалист Верхарн в Бельгии, Генрих Манн в Германии и целый ряд других.

Эти явления-—ужас перед современным капиталистическим городом, негодование против дикой эксплуатации капиталом труда, против проституции, рядом с которой стоит циничная покупка умов и талантов, против войн и продолжающейся угрозы таковых, против гнусности буржуазного суда и т. п. — меньше всего сказались в изобразительном искусстве. Картин, подобных великолепным в художественном отношении и остросоциальным композициям Домье, в живописи очень немного. Более остро отражала этот протест графика, особенно карикатура.

Здесь можно найти немало великолепных ударов остро отточенным карандашом или резцом в лицо буржуазии. Стоит припомнить Форена и Стейнлена во Франции, карикатуристов «Симплициссимуса»[320] и т. д. Мазерель в этой линии бунтующих интеллигентов занимает исключительное место, как исключительное место занимает он в мировом искусстве, особенно в области гравюры по дереву.

Все произведения Мазереля — это крики глубокого возмущения, мучительной ненависти и страдающей любви. Он находится под постоянным влиянием кошмаров действительности. Город с его искусственным светом и искусственной жизнью, с его наглым торжеством богатых, придавленностью бедных, с его широко поставленной порочной продажей наслаждений — и, прежде всего, женщины, в безобразной беспомощности отданной на потеху имеющему деньги самцу, — —жестокие развлечения, упоительные попытки восстания и расправа палачей с его участниками, кровавое безумие войны — все это преследует Мазереля постоянно.

Мазерель — объективный реалист, но, конечно, особенный. Он отнюдь не влюблен в действительность. Может быть, он мог бы любить природу, но она заслонена для него природой социальных отношений, а их он ненавидит. Поэтому он не реалист, изображающий вещи такими, какими они кажутся на первый взгляд, не копиист действительности. Он реалист, стремящийся к вскрытию внутренней сущности этих вещей.

Он говорит ту правду о социальных отношениях, которая скрыта за более или менее приличными одеждами, — и эта правда оказывается островолнующей. Мазерель показывает вам скелет общественных отношений. Вы видите всю их структуру. При помощи карикатуры, при помощи гиперболы разоблачает он уродства жизни и тем самым порождает в вас сильнейшее волнение чувств, подобных тому, которое переживает он сам.

Поэтому, будучи объективистом, правдивым свидетелем, лучше сказать — правдивым обвинителем нынешнего общества, Мазерель вместе с тем остается поэтом–лириком. Перед всякой его гравюрой вы чувствуете не только обнаженную внешнюю правду, но и обнаженное человеческое сердце: Мазерель в своих гравюрах трепещет от боли–гнева и от боли–жалости. Такое соединение объективизма и субъективизма, такая лирико–общественная поэзия ставят Мазереля очень высоко и делают из него одного из учителей грядущей пролетарской графики, может быть, и всего пролетарского искусства.

Из этого не следует, конечно, чтобы Мазерель был коммунистом. Он очень сочувствует коммунизму, строй его чувств очень близок к нашим, но он может быть только своеобразным союзником великой армии пролетариата, так как подлинных сил для положительного творчества и настоящей веры в возрождающую мощь революции у Мазереля как художника еще нет. В этом сказывается его интеллигентская сущность.

Мазерель является непревзойденным мастером лаконического показа огромного содержания изломанной действительности и многозвучной музыки своих страдальчески трепетных нервов. Из белого пространства вызывает он черные, из черного белые призраки, и игра их является волшебным зеркалом, в котором мы видим всю жизнь, лаконично и цинично рассказывающую о самой себе.

Нельзя не приветствовать выставку графических работ Мазереля. В свое время некоторые его альбомы, представляющие собой целые серии гравюр, целые графические поэмы, издавались нашими издательствами, но сейчас вряд ли они имеются в продаже. Кроме выставки необходимо широкое издание избранных творений Мазереля, которые легко поддаются воспроизведению и должны получить широкое распространение среди трудящихся нашей страны.

СТОЛИЦА ЖИВОПИСИ (Письма из Голландии)

Впервые — «Вечерняя Москва», 1932, 27 авг., № 198.

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 365—367.

Другие статьи из этой серии «Писем» к изобразительному искусству не относятся.

Едем в Гаарлем.

Гаарлем давно уже является великой столицей истинной живописи. В нем, как нигде, сияет один из великих мастеров искусства форм и красок — Франс Гальс. Здесь он жил всю свою долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь. Писать картины он начал мальчиком и писал их еще на краю могилы. Здесь учились у него Остаде, Броуеры, Вуверманы, Стены. Сюда приезжал к нему побеседовать о тайнах портретного искусства утонченный Ван–Дейк, здесь безгранично восхищался уже стареющий великий художник талантом молодого Рембрандта.

Франс Гальс — великий импрессионист в классическом веке, могучий человек, способный воспроизводить жизнь так, чтобы на полотне она горела больше, чем в действительности.

Гаарлем не дает всего Гальса, но зато только здесь представлен во всей полноте самый главный и основной Гальс'— групповой портретист.

Тут вы увидите и его превосходных предшественников, его великих соперников, его все еще сочных и мужественных наследников.

Тут вы поймете, что голландская живопись — это целый лес прекрасных, высоких и густых деревьев, что групповой портрет–целая роща в этом лесу и что Гальс только самое высокое дерево в нем. Тут, как, может быть, нигде, вы увидите, что художник не родился случайно и больше обязан своим величием историческому моменту, чем даже своей гениальной природе.

Коллективный портрет с его виртуозным разнообразием жизни, живописными костюмами или строгим убором, даже с его, в сущности, простыми, незатейливыми, но полными уверенности и решимости, полными спокойного самодовольства лицами создан не Гальсом — он создан голландской буржуазией того времени, ее победами, ростом ее богатства, ее потребностью сознавать свою силу как союза, как крепкого сцепления личностей, создающих стойкую традицию.

На портретах офицеров гражданской гвардии, расцвеченных, усатых, оперенных и вооруженных, фигурирует и сам Гальс. Но этот король живописи фигурирует скромно. Всю жизнь он не мог добиться звания офицера и в гражданской гвардии Гаарлема числился унтером.

Дорога из Гаарлема в Амстердам идет частью по дюнам. Это довольно широкая равнина, заполненная однообразными волнами или гребнями твердого песка. Наверху каждого такого вала растет трава, вереск, изредка низкорослый можжевельник.

Вид, однако, не унылый. В этом желтом и зеленом разнообразии, в этом странном ковре дюн и желтоватом море вдали есть свой живописный ритм.

Общее впечатление от Амстердама, от старых кварталов и старых каналов этой северной Венеции — большая, солидная зажиточность.

Тут буржуазия имеет такой длинный корень, столько мореходных и боевых приключений в прошлом, что редко какая дворянская фамилия может померяться исторической знатностью с древними амстердамскими фирмами.

В гости к одной из знатнейших таких фамилий мы и попали: нас привезли в дом патрицианской семьи Сиксов.

Нынешний молодой представитель семьи с отменной любезностью водил нас по полутора десяткам парадных комнат, превратившихся давно в превосходный музей. Музей этот малодоступен, хотя молодой Сикс в ответ на благодарность руководившего нашим приемом профессора Коленбрендера сказал: «Мы всегда рады показать наше художественное достояние понимающим и интересующимся лицам».