ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе) - Анатолий Луначарский

Но, должно быть, инстинкт подсказал Утрилло и новую манеру: он стал определенно переходить к раскрашенной графике. Из картины стал выпирать основной рисунок, костяк.

Утрилло увлекся теперь линиями больше, чем красками. Он любит вырисовывать границы каждого камня в здании, он стал четок, словно работает для гравюры. Все это не лишено прелести; однако единственный в своем роде аромат, которым дышали прежде картины Утрилло, быстро выдыхается.

Совсем другое дело Боннар. Сила этого теперь модного художника прежде всего, конечно, в темпераментности его красок. Он не боится самых неожиданных сочетаний, не боится самых эффектных тонов. Во–вторых, его сила — в умении сочетать парадоксальные краски в новый и в то же время гармоничный аккорд. В–третьих, сила его в интересном моментализме, в умении с импрессионистской ловкостью схватывать суммарные черты задуманного им образа.

Но не эти черты, роднящие его с импрессионистами и отводящие ему место в их рядах, сделали Боннара знаменитым. Знаменитым сделала его неопределенность контуров и вообще крайняя незаконченность и эскизность картин. В последнее время это становится опасной модой у французов; даже из [работ] старых художников лучшими провозглашаются наиболее расплывчатые, Незаконченные. Часто теперь проходят с равнодушием мимо шедевров великих художников и отыскивают их наброски, чтобы восхищаться непосредственностью, неясностью, мнимой иррациональностью. В период декаданса Верлен требовал от поэзии только музыки и неопределенности. Живопись вступает в такой же период, но «музыка» у Боннара — не грустная серенада под гитару и при луне, как у Верлена, а какое–то нагловатое и несколько джаз–бандное брио.

Таким образом, Утрилло пошел к четкости формы, при которой неопределенные чувства все же изгоняют мысль и логику. Идя дальше по линии Боннара, мы тоже непременно придем к какому–нибудь обновленному изданию чистой игры в краски, какую преподавал в свое время Уистлер.

Все это совсем не наше, но все же это очень интересно и для нас. Мы должны все знать и соприкасаться со всеми чертами мировой культуры, приобретая от этого все большую четкость нашей собственной художественной физиономии.

ПАРИЖСКОЕ ИСКУССТВО НА ПРЕЧИСТЕНКЕ[317]

Впервые — в кн.: Франс Мазерель. Иллюстрированный каталог выставки в гос. Музее нового западного искусства. М., изд. ВОКС, 1930. (В каталоге помещены также статьи Б. Терновца, Е. Кронемана, С. Лобанова).

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 361—364.

На выставке (лето 1930 г.) были показаны рисунки, гравюры на дереве Мазереля с 1921 по 1929 г.

Уже довольно давно объявленная выставка французских художников, или, вернее, произведений художников Парижа, наконец осуществилась. По–видимому, она разочаровала многих москвичей. Для этого есть два основания: одно чисто внешнее и формальное, другое более внутреннее.

Внешнее и формалцное разочарование сводится к тому, что некоторые корифеи современного французского искусства (Пикассо, Матисс, Сегонзак и другие) не представлены на выставке вовсе, а многие (например, Дерен, Валлотон) представлены очень слабо.

Надо отметить, что в этом прежде всего виновны определенные реакционно–буржуазные круги во Франции. Возможно, что и в некоторых художественных кругах имеется недоверие или холодность к нам; но основную роль несомненно сыграло нечто вроде бойкота французских маршанов[318], держащих в руках почти все произведения сколько–нибудь известных художников и располагающих ими по своему усмотрению. Предлогом для бойкота послужила «небезопасность» в нашей стране—? мысль, достойная подлинных идиотов, если бы она не была только предлогом господ маршанов для того, чтобы не выпускать из своих рук многое множество необходимого для выставки материала. И заметьте, это несмотря на то, что министр народного просвещения Франции господин Эррио сам патронирует выставку с французской стороны.

Однако посетители выставки могут утешиться. Конечно, от торгашей известный ущерб произошел; но я, немало побывавший последнее время и в малых и в больших Салонах Парижа, должен констатировать, что в общем и уровень произведений, и разнообразие школ и подходов, и тематическое содержание полотен московской выставки весьма верно отражают средний уровень почти любой французской выставки, за исключением, конечно, тех небольших экспозиций, где публике предлагается один художник или очень маленькая группа самых сильных художников.

Вторым упреком, тоже внешнего и формального характера, является то, что французы в собственном смысле играют на выставке относительно скромную роль. Действительно, итальянцы, японцы, немцы, западные славяне, а особенно русские и русско–еврейские художники занимают весьма выдающееся место. Но опять–таки я должен отметить, что достаточно взять в руки каталог любого большого парижского Салона, и вы убедитесь, что пропорция чистых французов и иностранных гостей Парижа в этих Салонах бывает почти такая же, как и на нашей выставке. Конечно, эта пропорция несколько преувеличена в сторону наших соотечественников, пребывающих во Франции, но это уж совершенно, естественно. Оговорюсь, что участие советских граждан или бывших русских граждан и во французских Салонах массового типа, во всяком случае, велико.

Но разочарование могло быть вызвано и более глубокими существенными причинами: ждали большего.

Надо, однако, чтобы понять источник этого недовольства, ясно различать два течения, существующие и в нашей публике и среди художников.

Более «наивная» часть публики — как раз та, которая для пас чрезвычайно ценна и которая диктует свою прогрессивную, оздоровляющую волю нашему искусству, — была разочарована идейной пустотой выставки. Не говоря уже об отсутствии социальных мотивов, в последнее время все громче звучащих на наших выставках, даже просто психологическое, эмоциональное содержание либо отсутствует, либо является до чрезвычайности неопределенным и хаотическим или, наконец, болезненно переутонченным.

Другая часть публики, более эстетская, или живописцы, которые шли, считая, что по крайней мере в формальном отношении получат от выставки серьезный урок, вкладывают в положение «ждали большего» суждение о том, что никакого уж такого необычайного, недосягаемого мастерства парижане — по крайней мере на данной выставке — не проявили.

И они правы. Я, разумеется, никак не решаюсь уверять, будто Париж не мог собрать для нас коллекции из нескольких сотен картин, произведенных после войны, которые дали бы более высокое представление о достигнутых французами вершинах вкуса и техники. Однако я определенно должен сказать, что у нас существует преувеличенное о них представление.

Значит ли это, что в парижской живописи вовсе нет исканий и попыток движения вперед? Нет, конечно, они там есть. Но они весьма неуверенны. На что уж Пикассо! Изобретательность его и огромная виртуозность не подлежат никакому сомнению. Но скажите, где настоящее лицо Пикассо — в его все более утонченных, пожалуй, но, по существу, ничего нового не дающих композициях беспредметного характера? в его линейных рисунках, которые сами по себе, может быть, и очень искусны, но всегда кажутся капризами индивидуалиста? в его неоклассицизме, в котором он похож на Энгра, но нарочно делает от времени до времени произвольные «грамматические» ошибки, чтобы напомнить, что он остается ироническим деформатором и человеком капризного вкуса даже тогда, когда надевает на себя маску академика? Способно ли это как–нибудь оплодотворить живописную мысль художника, не говоря уже об оплодотворении социальной жизни? Есть ли здесь действительно такие технические приобретения, которые поражали бы своей высотой, значительностью и были бы применимы на деле?

Опять–таки подчеркиваю: я вовсе не отрицаю, что в техническом отношении Париж выше Москвы или Ленинграда, да это показывает и нынешняя выставка; но говорить о том, что там есть очень высокая техника, которой следует поучиться, было бы преувеличением.

Таковы те общие мысли, которые зародились у меня при наблюдении за соприкосновением нашей публики и французской выставки. А теперь позвольте указать на то, что, по моему мнению, на этой выставке наиболее интересно.

Начнем с французов.

Нельзя не пожалеть, что подлинный французский неоклассицизм и родственный ему неореализм представлены крайне слабо. Из произведений Дерена имеется только совсем небольшой этюд, не лишенный, конечно, обычного мастерства, но, разумеется, не могущий дать представления об этом выдающемся мастере. Можно сказать, только намеком представлен Валлотон в его поисках классико–реалистического синтетизма. Совсем нет ни Сегонзака, ни Люса, ни Сутина, которые, каждый на свой лад, находятся в связи с этим поворотом к «вещи как таковой». Об этом приходится пожалеть: группа французских (не итальянских!) неоклассиков и неореалистов — это, пожалуй, образчик самого интересного из современных направлений.