ОБ ИСКУССТВЕ. ТОМ 1 (Искусство на Западе) - Анатолий Луначарский

Перейдем на противоположный путь, более близкий к экспрессионизму. Прежде всего отметим, что здесь мы находим несколько художников, более близких нам по духу. Так, например, типичным экспрессионистом является в своих картинах Франс Мазерель.

Этот фламано–парижанин — страстный сатирик и протестант по отношению к буржуазному обществу, человек великой жалости к угнетенным. Подчас он проявляет и подлинную революционную силу. Мазерель очень хорош. В остальном тот экспрессионизм, который представлен на нашей выставке, отличается' гораздо менее определенными чертами. Так, например, недавно умерший и всячески прославляемый Модильяни является, в сущности, типичным декадентом.

Он очень искусен, очень выразителен и в то же время чрезвычайно манерен. Вывихнутостью, болезненностью и нарочитостью веет от каждой его картины. Если вся буржуазия вообще встряхнулась и отпрянула от своих декадентски–пессимистических гниловатых настроений перед лицом близких решительных боев за самое свое существование, если, с другой стороны, антибуржуазный протест принимает все более оформленный и социально–реалистический характер, то, конечно, и сейчас еще на Западе имеются вязкие болотца и лужи, где люди увядают и тоскуют. Именно в них и вырос по–своему чудесный ночной и болотный цветок — Модильяни.

К экспрессионизму, и притом экспрессионизму безнадежно декадентскому, приходится отнести двух известных в Европе русских скульпторов — Цадкина и Липшица. Однако они весьма мало понятны, весьма мало убедительны, по крайней мере на мой вкус. Я знаю, что есть люди, которые восхищаются произведениями Липшица, но, по всей вероятности, в объяснение своего восторга они могли бы только прищелкнуть языком и заявить, что «в нем что–то есть».

Говоря о скульптуре, хочу отметить, что никоим образом нельзя ставить в ряд с Липшицем весьма замечательного Бранкусси. По крайней мере обе его металлические вещи — «Леда» и «Птица в пространстве» — это совсем иная музыка, и они относятся, конечно, к неореалистическим путям. При всей кажущейся беспредметности это прежде всего сам по себе предмет, и при этом предмет огромной характерности и убедительности. Заметьте: произведения Бранкусси не только красивы своей поверхностью, необыкновенно любопытным и изысканным сооружением, не только своей с первого же взгляда приятной массивностью и убедительностью, но они на самом деле заряжены чрезвычайно большой выразительностью.

Тяжелая «Леда» имеет, например, в своей верхней части (особенно если на нее смотреть спереди) увлекательнейшую стремительность птицы без крыльев; она летит и как бы вонзается в пространство. В то же время в ее нижней части есть необыкновенная солидная устойчивость, взятая почти с каким–то юмором. В этой «птице» есть какое–то противопоставление устремленности и консерватизма. И много еще можно было бы сказать об этом замечательном куске металла.

Равным образом и в виртуозном «пере» («Птица в пространстве») есть такая элегантная гордость, такое немножко нахальное, но красивое щегольство, что эта «беспредметная» вещь может вызвать большее чувство, чем иной портрет.

Возвращаюсь к экспрессионистам. Ван Донген прислал одну из лучших своих картин за последнее время — «Серебряную рубашку» *.

*В своей первой манере Ван Донген был фантастически выразительным певцом Декадентствующей богемы и создал своеобразно–небывалый тип полупризрачной женщины, преисполненной всякого рода бодлеровскими «дьяволизмами». Теперь он стал иным.

Это чрезвычайно утонченное, полное действительно изысканного вкуса изображение той женщины–игрушки, какую в самое последнее время стали создавать себе «большие господа»: тут и новейшие «линии», тут и загадочное выражение глаз, и чрезвычайная внешняя независимость существа, которое знает, что оно дорого стоит и что всякий его желает, — словом, это самая современная «Нана». Если капиталист покупает эту соблазнительную тонкую вещь как естественное украшение того нового комфорта, к которому устремляются империалистические магнаты, то и для нас картина не лишена ценности, хотя бы как весьма точный показатель одной из сторон жизни и интересов нашего врага.

Своего рода начинающими экспрессионистами (ведь и вообще–то во Франции экспрессионизм только начинается) нужно признать и таких русско–парижских художников, как Терешкович, Рыбак и отчасти Мане–Кац.

Терешкович — очень свежий пейзажист. Но его портрет уродливого ажана[319] относится уже прямо к экспрессионизму, и при-' том к интересному. Хорошо у Терешковича именно то, что он не теряет формы, что, не вовлекаясь в крайности экспрессионизма, где он становится уже сумбурным и нечленораздельным, оставаясь живописцем, любящим ремесло и краски, он стремится в то же время к психологическому содержанию — в «Портрете» даже к социальному содержанию. Ведь уродство изображенного на портрете старика заключается не столько в ужасном бесформенном носе (этого могло бы даже и не быть), сколько в тупых, оловянных глазах, свидетельствующих об обездушенности, к которой он пришел путем всей своей жизни. Когда–то Добужинский дал портрет «Человека в очках», в котором синтезировал весь мертвенный интеллигентский педантизм. Перед картиной Терешковича тоже можно сказать: «До чего довели человека» — и при этом думать об очень, очень многих «человеках».

У Рыбака симпатична его бурная красочность. Но она пока не находит никакого определенного русла. Напор какой–то страсти, протеста имеется у него несомненно, имеются и признаки большой внутренней взволнованности. Уяснить себе сущность этого волнения или найти для него достаточно значительный объект Рыбаку, по–видимому, еще не удалось.

Странен превосходный мастер живописи и графики Анненков. Не знаешь, чего он хочет. Кажется, что он, выступая перед публикой, сделал несколько блестящих фокусов и сказал: «Я еще и не то могу». Большинство его трюков столь превосходны, что невольно думаешь: неужели вся эта необыкновенная ловкость так только и будет пускать фейерверки, ценные лишь показом этой самой ловкости? Анненков у нас, в СССР, поднимался до своеобразного — правда, полуграфического — монументализма, давал острейшие портреты, шел, по–видимому, к картине. Сейчас он только живописец–фокусник.

Я, разумеется, не исчерпал в этой статье всей выставки. Из этого читатель может убедиться, что она далеко не бессодержательна. К иным темам, возбужденным ею, придется еще вернуться.

ФРАНС МАЗЕРЕЛЬ

Впервые — в кн.: Франс Мазерель. Иллюстрированный каталог выставки в гос. Музее нового западного искусства. М., изд. ВОКС, 1930. (В каталоге помещены также статьи Б. Терновца, Е. Кронемана, С. Лобанова).

Печатается по тексту кн.: Луначарский А. В. Об изобразительном искусстве, т. 1, с. 361—364.

На выставке (лето 1930 г.) были показаны рисунки, гравюры на дереве Мазереля с 1921 по 1929 г.

Интеллигенция является мелкобуржуазной прослойкой, специальность которой сводится к нервно–мозговому труду эмоционального или интеллектуального порядка. Представляя собой группу социально неопределенную, интеллигенция служит резервуаром, из которого черпают своих идеологов различные классы.

Чем сильнее какой–нибудь общественный класс, тем больше шансов имеет он найти среди интеллигенции людей, которые не только продадут ему свои знания и таланты, но и будут служить ему верой и правдой, иногда даже проникнувшись его убеждениями.

Однако же интеллигенция от времени до времени может выступать и против различных классов общества, стараться создать свою собственную идеологию. В таком случае ее мещанско–индивидуалистический характер, ее общественная растрепанность, то есть отсутствие организованности ее собственных сил, социальная беспочвенность сказываются губительно на ее миросозерцании, включающем, однако, в себя порой чрезвычайно ценные элементы.

Крупной буржуазии никогда не удавалось целиком вовлечь интеллигенцию в орбиту своего влияния. Интеллигенция сопротивлялась ей в порядке мелкобуржуазного радикализма, анархизма, личного отщепенства и т. д. Конечно, такие интеллигенты антибуржуазного типа не составляли большинства интеллигенции, но они являлись значительной группой, сила которой, однако, ослаблялась именно тем, что «группой для себя» она стать никогда не могла. Зато высокая талантливость, высокое мастерство отдельных представителей интеллигентской оппозиции подчас придавали и придают их научным и художественным произведениям значительный интерес.

Наличие пролетарского движения и революционное электричество в воздухе действуют на такие прослойки интеллигенции с немалой силой. Как наименее чистые из среды их по мере «возмужалости» уходят часто в ряды более или менее бессовестных слуг капитала, так наиболее энергичные, наиболее чуткие отклоняются к пролетариату и порой целиком к нему присоединяются.