Пришелец - Александр Волков

— Ох-ох! — усмехнулся тот. — Какие мы нежные!.. Шучу. Н-да, на чем мы остановились?..

— Дальше, — буркнул Норман, — нечего на этом останавливаться!..

— Да-да, конечно, — сказал падре, — но я хотел бы еще добавить, что все это было сделано с глубоким, хоть и зверским умыслом. Впрочем, слово «зверский» здесь не совсем к месту. Зверь просто убивает и съедает, потому что голоден. А человек превращает в скотину себе подобного, чтобы не просто заставить его работать на себя, но и не допустить никаких протестов и возмущения. Ведь в насквозь проросшем собственными волосами мозгу не может зародиться вообще никакой мысли; он ничего не помнит, ничего не желает, кроме как насосаться пойлом из вонючего корыта и иногда совокупиться с такой же теплокровной жабой в женском обличье!..

— А потом дети, да?.. Такие же маленькие ублюдки?..

— Нет, командор! — воскликнул падре. — Представьте себе — нет!.. На моих глазах одна такая самка вылезла из ямы, где они все мешали глину для обмазки коптильни, отползла в мелкие колючие кустики и родила отличного крепкого мальчишку, которого тут же подхватили и унесли жены нашего хозяина…

— Младенцы все одинаковы, — скептически заметил Норман.

— Ошибаетесь, командор, — возразил падре, — в нашем племени здоровье новорожденного определяли по первому крику, и, если крик был слаб, младенца отнимали от матери, оплетали кусками старой сети и топили в море, чтобы наши собаки не нашли его и не узнали вкуса человеческой плоти и крови…

— А что они делали с новорожденными детьми уродов?

— По-видимому, выкармливали, а затем воспитывали по своим обычаям и принимали в свой род. Я видел нескольких взрослых юношей и девушек, чья внешность указывала на иное происхождение.

— Но как же вам удалось избежать этой скотской участи, падре?

— Благодаря женщине, командор, женщине, которая раз в сутки, ночью, пробиралась ко мне, стягивала с моего раскаленного черепа подсыхающий скальп и смазывала мне голову жидким пахучим маслом. Иногда ей даже удавалось слегка подбрить маленьким кинжальчиком отрастающие волосы, и лишь поэтому они не направили свой рост внутрь моей черепной коробки…

— Она была красива?

— Я видел ее только ночью, но и в слабом рассеянном свете звезд она представлялась мне небесным созданием, приносящим облегчение моей измученной, пылающей жаром голове, зажатой между двумя деревянными колодками… К тому же ее лицо до самых глаз закрывала густая черная кисея, но, присмотревшись, я заметил, что ее глаза отличаются от глаз местных уроженок и цветом, и величиной, отметил длинные светлые ресницы, тонкие брови, разлетающиеся к вискам изящными росчерками ласточкиных крыльев, высокий бледный лоб — все это говорило об иноземном происхождении моей великодушной избавительницы.

— Потрясающе, падре! — воскликнул Норман.

— Но самая большая трудность была еще впереди, — продолжал священник, — и заключалась она в том, что мне надо было прикидываться таким же дегенератом, как мои бывшие товарищи, чьи полубезумные, облепленные волосяной коростой головы торчали из колодок по обеим сторонам от моей полузасыпанной песком и моими собственными испражнениями ямы… И я старался изо всех сил: закатывал глаза, хрипел, что-то бормотал и выкрикивал, искусно подражая воплям из соседних ям, и даже хлебал вонючую жижу из деревянной миски, укрепленной в развилке перед моим лицом и опрокидывающейся мне в рот при малейшей попытке пошевелиться…

— Это ужасно… — брезгливо поморщился Норман.

— Согласен, но другого выхода у нас не было. Я говорю: у нас, потому что мы с моей избавительницей в какой-то миг вдруг без всяких слов поняли друг друга и решились вместе бежать из этого песчаного ада. План был прост, но требовал от меня страшной, почти нечеловеческой выдержки: я должен был до конца сыграть свою роль — роль человека, постепенно теряющего разум, память, чувства и превращающегося из подобия Божьего в безмозглую одичавшую тварь, вроде той, что нынче явилась нам со дна речного омута. Главная трудность здесь заключалась даже не в том, чтобы одолеть брезгливость, — это как раз происходит довольно быстро, можете мне поверить, — а в том, чтобы обмануть местного шамана, порой проверяющего степень деградации пленников весьма грубыми и простыми, но достаточно эффективными методами: раскаленные иглы в ноздри, горящие угольки на темя — и при этом я должен был не просто терпеть этот кошмар, но и делать вид, что это всего лишь слабая щекотка, не более!.. Скажу вам больше: все картины ада, сотворенного дьяволом для вечных мук непрощенных грешников не идут ни в какое сравнение с теми адскими муками, которым один человек может подвергнуть другого человека — и за что?.. Ну мы, положим, были наказаны за дело, но среди даунтов — так называли этих дебилов по снятии колодок и отправке на работы — были наверняка и самые обычные пленники, по тем или иным причинам не проданные в цивилизованное человеческое рабство. Итак — за что? Неужели просто за то, что они были иные, другие, не такие как те, кто забил их в колодки?..

— Не знаю, — передернул плечами Норман, — мне как-то не приходили в голову подобные вопросы…

— Еще бы, — усмехнулся падре, толстой веткой помешивая в кострище алые переливающиеся угли, — вы убивали, потому что у вас не было иного выхода, кроме как поменяться местами с будущим покойником, да?..

— Да, именно так! — воскликнул Норман. — Но я никогда не стрелял в спину, не прятал под ногтем пузырек с ядом и не смазывал отравой кончик своего клинка…

— Верю! — подхватил падре. — Но не об этом речь… Мы бежали через двадцать девять дней после того, как с меня сняли колодки и мои ноги немного окрепли после полугодового неподвижного стояния в яме. Я, конечно, все время шевелил ими, чтобы поддерживать мышцы в должном тонусе, но в то же время не слишком перемешивать песок на дне ямы, ибо это могло быть истолковано моими тюремщиками как остаточные проблески некой более сложной жизни, нежели та, до которой они стремились довести даунтов… Кроме того, само бегство требовало серьезной подготовки: маршрут, еда — сами знаете…

— Бегали, знаем, — кивнул Норман.

— Этим всем занималась Хельда, — продолжал падре, — хозяин — туй, по-местному, — был стар, и если и призывал женщин на свою широкую, расшитую шелком и золотом тахту, то лишь затем, чтобы они в холодные ночи согревали его дряхлеющее, остывающее, как у степного ящера, тело… К тому же он был подслеповат, глуховат, и потому Хельде без всяких подозрений удавалось за нитку бисера подложить ему в постель любую из его полутора сотен наложниц, разумеется, кроме совсем одряхлевших морщинистых старух на тот случай, если повелителя одолеют воспоминания и он от бессонницы вздумает немного поблудить своими подагрическими ручонками… Оставались еще евнухи, стража, но с ними Хельда рассчитывалась по их потребностям и возможностям, и я не виню ее за это, тем более что за две ночи до нашего бегства она так уморила стражей винного погреба, что те даже и не заметили, как она проникла в хранилище и подмешала сонный порошок в несколько кувшинов, очередь до которых должна была дойти в ближайшее время. И потому в ночь побега весь улус был охвачен таким глубоким сном, что нам с Хельдой удалось не только незамеченными выбраться за его пределы, но и увести двух старых кляч, выщипывавших жесткую травку на истоптанном копытами выгоне. Уйти на этих одрах далеко нам, конечно, не удалось, но мне это было уже и не нужно. Сальная колодка не сжимала мою шею, не давила на плечи, мои руки и ноги были свободны, и этого было довольно, чтобы достойно встретить посланную за нами погоню. Да и какая это была погоня: три всадника на низкорослых мохнатых лошаденках, решивших, видно, издалека утыкать стрелами вонючего, но слишком резвого даунта, а потом вознаградить себя за труды, позабавившись с Хельдой. Я успел подумать обо всем этом, едва заметив на горизонте три черные точки, окруженные размытыми коконами сухой степной пыли. Далее все шло так, как я и рассчитывал: настигающий топот копыт, всхлипывающий посвист подлетающей стрелы… В последний миг я резко отклонился вбок, а когда стрела навылет пробила шею моего коня, рухнул вместе с ним и неподвижно затаился за его тушей, все еще перебиравшей в воздухе сбитыми неподкованными копытами. Ждать пришлось недолго, какие-то минуты, достаточные для того, чтобы лучник спешился и подскочил к моему издыхающему коню, выдергивая из-за пояса длинный охотничий нож для прикалывания крупной дичи. Я не знаю, зачем он это сделал: хотел ли завладеть конской шкурой, уступив очередь к Хельде своим товарищам? приколоть меня, заметив хоть ничтожные признаки жизни в моем иссохшем, изрубленном плетьми надсмотрщиков теле? — не знаю. Но стоило лучнику приблизиться и наклониться, как я изогнулся, выбросил вверх обе ноги и, захватив лодыжками его шею, рывком переломил ему шейные позвонки. Двое других ничего не заметили, увлеченные даже не погоней, а скорее игрой с заведомо обреченной жертвой, то настигая и подхлестывая кнутами измученную клячу Хельды, то нарочито отставая и вдруг вихрями налетая с обеих сторон и короткими дротиками срывая с всадницы клочки разноцветных одежд и нашитые на них монетки. Оба были настолько опьянены этой игрой и предвкушением сладости безнаказанного наслаждения, что когда один из них вдруг на всем скаку раскинул руки и стал заваливаться набок, уронив под копыта лошади свой дротик с клочком шелка на острие, другой даже не придержал коня и лишь расхохотался, приняв мгновенную смерть приятеля за ловкую и удачную шутку. Впрочем, смеялся он недолго. Не успел я достать из колчана вторую стрелу, чтобы на всем скаку вогнать ее в расшитый халат между лопатками последнего преследователя, как его рука вдруг выпустила кнутовище, а сам всадник скрючился в седле и свалился в пыль вместе со своим конем, запутавшимся в петлях длинного прочного кнута. Когда я на косматой лошаденке подскакал к Хельде, ее загнанная кляча шумно хрипела и тяжело вздымала темные от пота бока, а сама всадница старалась привести в порядок истерзанные в клочья одеяния. Я кое-как, где жестами, где звуками, дал ей понять, что теперь она может сменить не только одежду, но и коня, и вскоре, облачившись в халаты наших преследователей и оседлав их коней, мы тронулись дальше. Когда мы расположились на первый ночлег и разожгли костер, мне в голову полезли всякие игривые фантазии, но Хельда, уже откинувшая с лица черную кисею, по-видимому, не склонна была поощрять их. К тому же той жалкой влаги, что оставалась в кожаных поясных флягах наших преследователей едва хватило на утоление жажды, а о том, чтобы смыть с меня вонючую полугодовую коросту, оставалось лишь мечтать. Кроме того, моя прекрасная спутница не расставалась с изящным небольшим кинжальчиком, уже вкусившим распаленной похотливым воображением крови последнего из наших преследователей, но это как раз меня бы не остановило. Стреножив с помощью пояса халата копыта своего жеребца, Хельда вернулась к костру, распахнула халат и, слегка надрезав кинжальчиком кожу на груди, передала клинок мне и жестом приказала сделать то же самое. Остальное было понятно без всяких слов: смешав нашу кровь, мы стали братом и сестрой и безмолвно поклялись перед затухающим костром умереть в один и тот же день, что бы с нами ни случилось…