Пришелец - Александр Волков

— Нет-нет! — неожиданно засуетился тот. — Я, собственно, не против!.. Пусть так, конечно… Слияние низкого и высокого… Эти глупые рыбаки и потом падшая женщина с этим несчастным кувшином, заброшенный сад, лунная ночь, набегающие со всех сторон тени, поцелуй предателя — как-то все неловко, второпях, как будто не по своей воле и разумению, а по чьей-то чужой, злой, холодной, невыносимой, которую надо поскорее исполнить, а потом все века оправдываться… Не понимаю… Не понимаю!..

— Мне очень жаль… — печально сказал падре. — Я тоже когда-то не понимал и думал, что сам добьюсь в этой жизни всего, чего пожелаю… Бывают, знаете, такие минуты торжества и соблазна, когда тебе кажется, что твоя жизнь вся в твоих собственных руках… Когда слышишь предсмертный захлебывающийся хрип убитого тобой зверя, когда с твоего лица срывают намертво прижатую маску и в рваном пляшущем свете факелов ты видишь глаза возлюбленной и понимаешь, что отныне будешь творить лишь ее волю, как если бы она была твоим богом, провидением, небесами, — понимаете?..

Норман молча кивнул, и падре продолжил свою повесть.

— Она сидела рядом с хозяином, целым и невредимым. Он властным жестом приказал мне оставаться на месте, а сам, не глядя, подставил окованный серебром рог под пенистую струю вина, бьющую из пузатого меха, и, облапив Хельду, поднес рог к ее губам, чтобы она выпила за мою победу. Она быстро переглянулась со мной и, прочтя в моих глазах холодную твердую решимость встать в должный миг на защиту ее чести, пригубила вино, оставившее на ее верхней губе волнистую кровавую полоску. А хозяин все приказывал ей пить, громко крича, что я достойно прошел полный круг и теперь могу претендовать на то, чтобы пополнить ряды его славного воинства… При этом он задирал рог все выше и выше, так что вино струилось через чеканный ободок и темными потеками лилось по полуоткрытой груди и пышному белому платью Хельды. Вокруг стоял восторженный многоголосый рев, в клубящемся чаду факелов вокруг меня в сумасшедшем хороводе вились и мелькали бородатые, бритые, носатые и безносые рожи, а я как столб стоял в центре этого ада и смотрел, как хозяин отводит рог от лица Хельды и, крепко охватив ладонью ее затылок, склоняется к ее губам. Кинжал вылетел из моей руки так быстро, что никто, кажется, даже не заметил, как из-под мышки хозяина вдруг выскочила резная костяная рукоятка с круглым набалдашником. А так как лезвие было узким и удар пришелся точно в сердце, то крови из раны выступило немного, и она вся впиталась в нижнее белье. Все видела только Хельда, и потому, когда тело хозяина вдруг обмякло и стало наваливаться на нее, она осторожно освободилась от объятий покойника и, ловко выдернув кинжал, спрятала его в пышных складках платья. Затем она решительно выпрямилась, встала на барьер и, выкрикнув какое-то восторженное приветствие, спрыгнула на арену рядом с медвежьей тушей. Хозяин остался лежать в широком, устланном шкурами кресле и являл собой вид скорее мертвецки пьяного, нежели мертвого человека. Хельда пробралась ко мне, проскальзывая между пляшущими, но их руки сомкнулись, и мы оказались в центре бешено кружащегося смерча из орущих человеческих, точнее, совсем уже озверевших физиономий. Убийство хозяина, на этот раз настоящее, могло открыться в любую минуту, и потому нам следовало как можно скорее выбраться из этого пьяного кровавого балагана. Это оказалось не так просто: как только мы с Хельдой как бы невзначай приближались к человеческому кольцу, чья-то рука или нога необыкновенно ловко отбрасывала нас на середину арены. Все это вдруг показалось мне не просто пьяным шабашем, а некой игрой, заговором, спектаклем, смысл и цель которого понимал, наверное, лишь грубый, подлый, осатаневший от пьянства ум его автора, уже стоявшего, как я полагал, у врат преисподней. А потому разорвать намертво сомкнувшееся вокруг нас кольцо из человеческих тел можно было лишь таким грубым, примитивным приемом, который заставил бы наших не в меру разошедшихся мучителей поверить в то, что мы так же, как и они, включены в эту безумную игру. Мы стали двигаться в сторону убитого зверя, постепенно смещая центр смерча, и когда плясуны стали перескакивать через медведя, я незаметно выхватил у Хельды кинжал и, резким рывком опрокинув тушу на спину, длинным взмахом острого клинка раскроил мохнатую шкуру зверя от глотки до паха.

Со всем остальным мы управились быстро, и, когда Хельда помогла мне облачиться в липкую, тяжелую, воняющую кровью и жиром шкуру, восторгу толпы уже не было никаких пределов. Меня стали валять по песку, поливать вином из больших деревянных ковшей, а кончили тем, что позволили мне встать с четверенек и, посадив Хельду на мои плечи, стали подталкивать нас к подножию деревянного, окруженного лосиными рогами трона, на котором величественно покоился остывающий труп хозяина. Но в тот миг, когда до бревенчатой стены оставалось не более полуметра, я слегка дернул плечами, дав знак Хельде. А когда она ухватилась руками за барьер, подтянулась и, оттолкнувшись ногами от моих плеч, взобралась наверх, я сбросил на преследователей тяжелую шкуру и двойным рывком преодолел расстояние от арены до подножия трона. Оглянувшись вниз, я увидел огромных косматых собак, яростно рвущих клыками шкуру и ободранную тушу медведя, походившую на мускулистый труп могучего воина. Скамьи вокруг арены были пусты, потому что когда медведь был убит и наступил час травли человека, все бросились вниз, прыгая на песок прямо через острые колья ограды, кое-где увенчанные звериными и человеческими черепами, голыми и желтыми от дождей, снега, зимних холодов и летнего зноя. Недавно попавшие на колья черепа, безглазые, покрытые шелудивыми остатками кожи и волос, источали приторную, сладковатую вонь, а на одном даже сидел сутулый седой ворон и редкими точными ударами сильного клюва дробил податливую височную впадину. Мельком глянув на все это, я выхватил широкий меч из ножен на поясе хозяина, одним ударом снес ему голову и, воткнув ее на ближайший кол, сбросил обезглавленное тело на угрожающе поднятые, растопыренные ладони наших преследователей. Арена пришла в совершеннейшее неистовство: пламя высоко поднятых факелов озаряло трепещущий лес человеческих рук, по дрожащим верхушкам которого мелкими толчками двигалась раздутая, расшитая золотом безголовая кукла, кропя кровью пышные, густо накрахмаленные манжеты, представлявшие собой как бы кроны этого чудовищного леса; псы бросили рвать в клочья медвежью тушу и стали тихо, утробно подвывать, задрав к ночному небу оскаленные окровавленные морды. Мне даже показалось, что они на свой собачий манер выражают скорбь по погибшему, но все эти сентиментальные иллюзии вмиг рассеялись, как только обезглавленная человеческая туша в конце концов продавила ослабевший шевелящийся покров из растопыренных пальцев и исчезла в потном орущем людском месиве. Толпа тут же раздалась в стороны, освободив псам пространство вокруг тела, которое вмиг исчезло под рычащим мохнатым клубком, а когда и он распался, на месте покойника осталось лишь несколько клочков окровавленного тряпья. При этом все происходящее совершалось так быстро, что мой мозг не успевал осознать то, что делали мои руки, видели мои глаза и слышали мои уши. И лишь когда с останками хозяина было покончено и над ареной вдруг стало тихо, Хельда осторожно, но настойчиво подтолкнула меня к деревянному трону, вокруг спинки которого густо топорщились отростки лосиных и оленьих рогов. Я понял ее и, не сводя глаз с притихшей, озаренной блуждающими всполохами факелов толпы, занял место хозяина и медленным торжественным жестом простер руку над ареной. И тут случилось нечто неожиданное: моих ушей достиг неразборчивый, но почтительный ропот, и укрощенная неведомой силой человеческая свора плавной широкой волной рухнула на колени, уткнув в окровавленный песок потные, распаренные лица. Меня несколько озадачил столь резкий переход от беспощадной травли к полной и безусловной покорности, граничащей с унижением, но я вспомнил, как во время нашего бегства через мертвую соляную пустыню Хельда рассказывала мне о племенах и народах, возводящих на трон только странников и чужеземцев. Порой их просто захватывают в плен и усаживают на место правителя чуть ли не силой, в других случаях процесс бывает более сложным: пришелец должен выдержать ряд неожиданных испытаний и, лишь пройдя через них, занять почетное, ко многому обязывающее кресло. Ритуальные убийства порой составляли главную и заключительную часть этой церемонии, но в нашем случае хозяин обставил путь к нему столь сложными и непроходимыми препятствиями, что преодолеть их можно было только чудом. Коллекция черепов на кольях достаточно ярко свидетельствовала как о непреодолимости этих преград, так и о несчастной судьбе моих предшественников, ставших невольными претендентами на такую, казалось бы, почтенную должность. Я понял, что должен сказать какие-то слова, но, как ни старался составить в своем измученном мозгу хоть мало-мальски внятную фразу, означающую, что я принимаю на себя почетные обязанности хозяина, у меня ничего не получалось. Я не ощущал в своей душе ничего, кроме ненависти к этим подобострастно изогнутым спинам и вызывающе торчащим кверху задницам, обтянутым блестящими шелковыми материями и окруженным тяжелыми сборчатыми фалдами узорчатых халатов. И тогда я понял, что сейчас могу говорить и делать все, что мне вздумается. Я свободным жестом опустил руку и приказал провести меня по всем покоям и подземельям замка. В ответ на мой приказ из коленопреклоненной толпы поднялся высокий морщинистый старик с гладко выбритым лицом и голым как яйцо черепом. Он провел нас по огромным залам с каменными полами и высокими сводчатыми потолками, облепленными густой бархатной копотью, по узким винтовым лестницам, пронизывающим круглые площадки с двумя-тремя небольшими пушечками, тупо созерцающими пространство сквозь пологие кирпичные воронки бойниц, вывел на верх самой высокой башни, откуда во все стороны открывался вид на бесконечные холмы, поросшие темным вековым лесом. Потом он незаметно наступил ногой на один из камней, которыми была вымощена площадка, пол под нами задрожал и стал медленно опускаться вниз. Я схватил нашего проводника за горло, но он так невозмутимо и бесстрашно посмотрел мне в глаза, что я устыдился своего малодушия и разжал пальцы, уже готовые сдавить его хрупкую старческую гортань. Тем временем пол опускался все ниже, и мы вместе с ним как бы медленно погружались на дно глубокого колодца с сырыми осклизлыми стенами.