Адъютант его превосходительства - И. Болгарин

Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивленно Смотрел на сидящего напротив Щукина.

– Что вы сказали? – спросил он, весь подавшись вперед.

– Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни зах­вата большевистского правительства, – безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: – Центр несколько дней назад разгромлен чекиста­ми.

Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.

– Откуда вам это известно?

– Получил почту от Николая Николаевича, – жестко продолжал Щукин, на­ходя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.

Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. А Щукин не решался продолжать. Наконец Кова­левский открыл глаза, спросил отчужденно:

– Ну и что сообщает Николай Николаевич?

– У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал ее копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.

Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:

– И кто же?

– Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, нап­ример…

– Василий Александрович? Когда-то я его знал, – сказал Ковалевский.

– Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлевским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троц­кого.

– Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, – саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, нап­ряженно о чем-то думая. Щукин Затаенно ждал. – Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Ни­колаевича?

– Чека – серьезный противник, – вместо ответа сказал Щукин. – Но Ни­колай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.

– Таких людей надо ценить! – вздохнул командующий. – Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет та­ких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?

– Могу, ваше превосходительство.

Ковалевский снова склонился над картой.

– Смотрите сюда! – пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закру­жилась над темными и четкими линиями железных дорог, над голубыми изги­бами рек. – Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас больше­вистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, – продолжал Кова­левский. – Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Никола­евича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? – Ко­валевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразвед­ки, сказал: – Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместил­ся вот сюда, в Новозыбков.

Карандаш командующего лег почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».

– Я об этом уже осведомлен, – ваше превосходительство, – отозвался Щукин и четко добавил: – Планирую днями отправить туда связного.

Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни

– однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда – ожида­нием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определенность… А теперь еще разговор с отцом – резкий, почти до разрыва…

Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен ее по­нять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офице­ров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова.

Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола.

Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывал­ся какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.

Она подошла к окну и растворила его – в комнату хлынула прохлада. Бы­ло еще рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко – последние остатки предрассветного ту­мана.

Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида-верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрет?.. Мир не заметит этой убыли…

Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило ее.

Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом… Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили жен­щину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот…

И сейчас, утром, еще раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчетливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно уви­деться, а не объясняться с ним в письмах.

Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутье подсказывало ей, что это единственно правильное решение…

Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зер­кала и стремительно вышла из дому.

Юра сидел на своем обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегод­ня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперед. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запы­ленные и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком, нижние чины, на лестнице на ходу выдергивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Непосвященный в штабные дела Юра и тот догадывался, что гото­вится нечто важное…

– Юра! Вас, кажется, так зовут? – услышал он возле себя чей-то ласко­вый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не ви­дел ее давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо ее осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.

– Я вас слушаю, мадемуазель, – сказал – он, вставая.

– Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.