Управление - Андреас Эшбах

более пристально следили за происходящим в Европе, чем обычное население, которое, как правило, не особенно интересовалось событиями за пределами Соединенных Штатов. Это бросалось в глаза Ойгену Леттке во время работы над его собственным американским проектом, и ему показалось примечательным, что она изображала ситуацию совершенно иначе, хотя ему и поднадоели абзацы в ее письмах, касающиеся ребенка и его развития. Очевидно, такая заинтересованность была обусловлена и тем, что в университете трудилось заметно больше евреев, бесспорно переживающих сильнее, чем остальные.

В течение 1939 года Вере Миллер становилось все более неуютно. Она призналась своей подруге: «Я стараюсь выглядеть идеальной американкой и по возможности никому не рассказывать о том, что я немка. К счастью, мой английский достаточно хорош, хотя это не имеет особого значения, поскольку многие люди здесь говорят на ужасном английском, и это никого не беспокоит. Сейчас я пытаюсь разобраться в правилах игры в бейсбол, который кажется мне самым американским из всех видов спорта, но, возможно, мне придется все-таки сдаться и отказаться от этой затеи, тем более я женщина, и никто не ожидает от меня серьезных познаний».

Когда в сентябре началась война, обе подруги обменялись беспокойными письмами, полными выражения дружбы, движимые страхом, что соединение по глобальной сети между двумя странами может прекратиться.

Но этого не произошло, и в скором времени в письмах зазвучали прежние интонации.

Настроение Леттке опускалось все ниже с каждым новым прочитанным электронным письмом. Во-первых, потому, что рассказанное Верой Миллер волновало его все меньше и меньше, превращалось в банальщину – забавные эпизоды из довольно счастливой семейной жизни с беспокойным малышом, – во-вторых, потому, что ему становилось все яснее, насколько малы шансы, учитывая обстоятельства, добиться мести. Вера Миллер жила практически на другом конце света и в любом случае была для него недосягаема, пока шла война.

Между тем уже давно прошло время обеда, он проголодался и пробегал глазами длинные письма, и, если бы не оставшиеся два, он бы покончил с этим делом. Но два письма он еще осилит, чтобы хоть как-то довести дело до конца.

В предпоследнем письме Вера Миллер писала:

«Теперь Полу удалось договориться, чтобы я стала помощницей на „Лето исследований“, как они его называют. Что означает примерно следующее: я варю кофе для господ ученых, подаю им бутерброды и убираю грязную посуду. Не важно – но это так интересно – быть в компании стольких умных людей. Они постоянно дискутируют, сверху донизу исписывают доски формулами, ни одну из которых я даже отдаленно не понимаю (а ты помнишь, в школе я неплохо разбиралась в физике и математике!), и в воздухе в эти дни царит атмосфера значимости, так, как я представляю, ощущается, когда пишется история. Может быть, когда-нибудь скажут, что здесь возникла важная физическая теория, кто знает?

Между тем Бетти с энтузиазмом заботится о Жаклин, и та счастлива, что остается наедине с бабушкой, но только не утром, когда мы уходим из дома; иногда она протестует в обычной безудержной манере. Но такое пока что быстро проходит, и я тоже решила не позволять себя шантажировать; это может послужить плохим примером.

Кстати, среди физиков есть несколько немцев. Когда я оказываюсь рядом с ними, они не прерывают дискуссию, как это делают американские физики, а переходят на немецкий. Там есть д-р Бете, у него нос картошкой и чрезвычайно высокий лоб, и он говорит на чистейшем немецком языке, д-р Теллер, у которого удивительно пышные брови и, как мне кажется, австрийский акцент, и, наконец, довольно сдержанный д-р Блох, разговаривающий на швейцарском диалекте. Я не подаю виду, что понимаю их, а, как обычно, изображаю идеальную американку; все равно я не могу уследить за содержанием их споров – речь идет об атомных ядрах, электронах, распадающихся частицах и обо всем таком.

Д-р Оппенгеймер, который руководит всем этим делом, между прочим, намного приятнее, чем Пол постоянно рассказывает, во всяком случае, по отношению ко мне».

Оппенгеймер? Он где-то уже слышал это имя раньше. Леттке отметил для себя и другие имена; возможно, выйдет зацепка для осуществления его большой безнадежной задумки.

Затем последнее письмо подруге, датированное началом августа:

«Гертруда, я очень надеюсь, что это письмо все-таки дойдет до тебя; возможно, на долгое время оно будет последним, которое я тебе пишу.

Здесь были люди из правительства, часами расспрашивали обо всем, что связано с Германией, и похоже на то, что Пол, Жаклин и я должны будем уехать; я никому не могу сказать куда.

Гертруда, будь осторожна! Вероятно, война закончится ОЧЕНЬ скоро, ОЧЕНЬ неожиданно – но тогда НИКТО из проживающих в Берлине не выживет! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста: сделай все возможное, чтобы покинуть город вместе со своими, уезжайте, чем дальше, тем лучше. Лучше всего в горы.

С обеспокоенным приветом,Твоя Вера»* * *

Хелена смотрела на текст на экране, разглядывая формы букв, затем снова слова и предложения. С улицы доносился шум автомобилей; по пути сюда она увидела, что перевозится какая-то военная техника, зенитное орудие, судя по всему, а они все еще были тут.

– Кто такая Вера Миллер? – спросила она.

Леттке махнул рукой.

– Не важно. Важно то, что она написала.

– Боюсь, – сказала Хелена, – я не совсем вас понимаю.

На самом деле у нее до сих пор был шок, ведь на какое-то время она действительно поверила, что Леттке обнаружил то, чем она занималась в пятницу и сегодня утром, когда вынюхивала тайные планы правительства. Лишь постепенно ей стало ясно, что его вопрос следует понимать совершенно иначе.

Но ей все еще было плохо. Хорошо, что он предложил ей стул перед своим компьютером.

– Только подумайте, что это может означать! – произнес Леттке с заметным волнением. – Эта женщина сообщает о встрече физиков высокого уровня, которая состоялась этим летом в Калифорнийском университете. Я искал имена, которые она называет. Важный физик-атомщик по имени Ханс Бете, родившийся в Страсбурге, работавший профессором во Франкфурте, Штутгарте и Мюнхене, пока ему не пришлось покинуть Германию в 1933 году, потому что его мать еврейка. Также Эдвард Теллер, австро-венгерский еврей, защитивший докторскую диссертацию по физике в Лейпциге. И физик-атомщик по имени Феликс Блох, родившийся в Цюрихе и также защитившийся в Лейпциге.

– Ага, – отозвалась Хелена. Его слова пронеслись мимо нее. Мысли занимал вопрос, почему сегодня Леттке выглядел совершенно иначе, чем обычно. Нервничал, казалось, с трудом владел собой, а не просто мчался куда-то.

– Итак, атомная физика, – поспешно продолжал он. – Атомная физика занимается распадом ядерных частиц и тому подобное. Речь идет о радиоактивности, этом невидимом, не различимом для нас излучении, которое может быть смертельным. Вильгельм Рентген, мадам Кюри и так далее. А теперь второе письмо! Предупреждение, спустя короткое время, да к тому