Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB

Близилась первая пасха в царствовании Василия, город с особенным интересом ожидал пиршества. В первый день число всех приглашенных (вместе с императорской семьей) должно равняться девятнадцати — это были самые приближенные и наиболее почитаемые люди. Пиршество устраивали в храме святой Софии, свидетелями его были немногие, но, как известно, любопытство не ведает преград, и прочные стены для него — прозрачная перегородка, сквозь которую все видно. Эта торжественная трапеза происходила в день отговенья. Яства были разнообразнейшие, блюда подавались в соответствии с рангами. Мало было счастливчиков, которым что-либо перепадало от второго блюда, подносимого василевсу. Пирующие удобно возлежали на своих местах, чтоб не заметно было опьянения и нарушений чинопочитания... В зал приглашали в определенном порядке, по утвердившейся традиции, которая строго соблюдалась. Приглашенные члены императорского сената обязаны были снимать хламиды[63] в передней, дабы предстать перед взором василевса лишь в камизиях[64]. И только стратиги имели право входить в мантиях, но не в обычных, походных, а в изысканных, вышитых золотом, приличествующих случаю. Традиция обязывала пригласить также двух магистров, шесть стратигов-проконсулов, двух друзей из Болгарии и двух официальных лиц в чине логофета — ровно двенадцать дополнительных гостей, столько, сколько было святых апостолов. Для них ограничений не существовало, им разрешалось быть в зале в своих одеяниях и своей обуви, но они должны были являться только после прибытия всех девятнадцати аковитов и после того, как императорские музыканты заняли свои места.

Потом к делу приступал препозит, который в соответствии с чинами размещал всех за императорской трапезой, но никого не пускал на третью ступень. Туда гостям доступа не было. Там был только василевс.

Этот дворцовый ритуал, давно известный горожанам Константинополя, не возбуждал их любопытства. Интерес сосредоточился на том, кого пригласят. Все знали друзей прежнего императора, хотя они и сменялись почти каждый год, но что было, то прошло, а сейчас важно знать, кто теперь войдет в зал аковитов.

Гадали новые приближенные.

Кое-кто из бывшей знати ждал.

Многие надеялись получить приглашение.

Число приглашенных в первый день было ясно, твердо и категорично — девятнадцать... Оно смущало и самого императора. Василий не хотел никого обижать, но одновременно должен был четко определить тех, на кого опирается и рассчитывает. Эти волнения относились только к первому дню. Торжества продолжались девять дней, в течение которых многих можно было пригласить. Сначала Василий склонялся к отказу от приема, но, подумав, решил не нарушать традиции. Вводить новые порядки ему казалось не очень правильным — тут приходилось принимать во внимание его путь к власти. И он решил возложить все ритуальные заботы на дворцовых людей. До сих пор он только присутствовал на торжествах, не спрашивая, кто их организует. Он знал лишь, что этим занимаются императорские приближенные, но теперь положение изменилось. Много знатных выпало из предварительных списков, многим новым предстояло быть за трапезой вместе с Василием. Намечалось также угощение для патриарха и синодальных старцев с соответствующими гостями — магистрами, антипатами, стратигами, двумя друзьями из Болгарии[65] и двумя димархами[66].

Каждое утро приближенные докладывали ему о предстоящих торжествах, и василевс в конце концов велел написать весь ритуал, чтобы утвердить его, а ему самому впредь рассматривать только имена приглашенных.

Каждое утро одни из сыновей. Константин, настойчиво знакомил его с тем, что было написано в ритуале:

«В девятый день от пиршества аковитов устраивается угощение, известное под названием трагитик, и следует предварительно пригласить на императорское угощение 12 друзей, а именно...»

«...Всех их приглашают рано утром от имени императора через атриклина[67], а вечером, после того как трапеза будет готова, все приглашенные входят в зал вместе с императором...»

Далее следовал перечень титулов, имен, объяснений, которые начинали сбивать его с толку, и всякий раз появлялись посланцы Болгарии, число которых увеличивалось с каждым днем торжества.

«...На следующий день после этого приема проводятся заключительные скачки, друзья из Болгарии возвращаются на родину и дается прием в роскошном Триклинии, в императорском зале...»

Василий знал, какую политику надо вести с болгарами. Борьба с Римом еще не окончена, и внимание к болгарским посланцам подразумевалось само собою. Труднее было со своими: все, кто помог Василию в борьбе за престол, теперь ожидали внимания и признательности. Он был перед ними в долгу и потому сейчас непрерывно уточнял и пополнял списки приглашенных.

В его голове упорно крутилась мысль о конных состязаниях. Они были любимым занятием бывшего василевса, и Михаил сам участвовал в них. Василий колебался — отменить их или нет. Решил оставить. Скачки так прочно вошли в жизнь Константинополя, что если он отменит их, то навлечет на себя гнев населения. И он решил обогатить их новым состязанием — борьбой. Борьбой сильнейших мужчин империи...

После торжеств Василий собирался отправить свою миссию в Рим, чтобы помирить обе церкви и решить болгарский вопрос — основную причину распри.

Находясь на высшей ступени самой высокой лестницы, император старался обозревать все вокруг. От его взгляда не ускользнула Моравия, но Василий думал заняться ею попозже.

11

Целыми днями Мефодий ходил по делам миссии. Папская стража уже знала его и пропускала в Латеран. Прямая осанка, седовласая голова, четкая, чуть прихрамывающая походка внушали уважение. Стражники почтительно расступались перед ним. И как бы он ни был погружен в себя, он никогда не забывал поздороваться с ними. Мефодий не искал сближения. Уважение к человеку побуждало его быть внимательным. Но чем больше ходил он по домам знати, тем больше убеждался, что искренность не присуща римскому духовенству. Обещания не согревали его, не укрепляли надежды. Первоначальный интерес к их делу прошел, у некоторых епископов оно уже вызывало досаду.

В сущности, никто из них не рискнул бы открыто занять сторону Константина и Мефодия. А к папе после большого несчастья, обрушившегося на его семью, было невозможно пробраться. Около Мефодия вырастала темная стена притворно любезных лиц, и он ощущал, как все его усердие становится бессмысленной беготней за миражем Моравско-Паннонского диоцеза.

Страшно уставший, он возвращался вечером в монастырь при церкви святой Праседе, чтобы дать отдых отяжелевшей голове. Дело не двигалось. Константин не поправлялся. Савва, Климент, Ангеларий и Наум непрестанно заботились о нем, но что они понимают в болезнях! Несколько раз приходили папские целители, но давно, еще при Анастасии. С тех пор как молва прогнала его из Вечного города, братья потеряли связь с папой. Да и не время беспокоить Адриана. У него были тяжелые заботы. Прошел слух, что после покушения на жену и дочь он сошел с ума. Он непрестанно молился, и его молитвы были полны проклятий в адрес Анастасия, епископа Хорты Арсения и его сына. Сорок дней не выходил папа из лютеранской церкви, а когда показался в дверях, его лоб был в шишках от ударов об пол.

Гнев истощил его тело, и он занемог. И очень долго приходил в себя. Время от времени он звал к себе брата Себастьяна и диктовал злобные послания франкским епископам по самым ничтожным поводам. Брат Себастьян, верный себе, усердно переписывал их и рассылал адресатам. И оттуда приходили ответы. Гинкмар Рейнский писал их, совсем не соблюдая уважительного тона к святому апостолику. От крепкой власти папы Николая уже ничего не осталось, и Себастьян чувствовал, как превращается в слугу, которого защищает от дождя дырявый зонтик. Вряд ли папа мог отвратить от него гнев людей и бога. Но он обязан был служить, и он служил. Брат Себастьян несколько раз пытался передать Адриану завещание покойного папы Николая насчет Константина и Мефодия, но новый божий избранник не хотел его слушать, а когда слушал, то не понимал. Его взгляд стал пустым, устремленным в одну точку, на что-то ведомое лишь ему самому. Только однажды папа сказал:

— А они все еще здесь?

— Кто, святой владыка? — И Себастьян поднялся, испуганный его неожиданным вопросом и сосредоточенным взглядом.

— Ну, братья, о которых ты мне говорил...

— Здесь, святой владыка.

— Скажи им, что я скоро приму их...

Себастьян передал Мефодию слова папы и его обещание принять их, но это было уже достаточно давно. С тех пор молчание становилось все более тягостным, стена все более плотной, непробиваемой. Вечный город начал показывать свое неприветливое лицо. Встретив их как гостей, он теперь смотрел на них как на людей, которым пора уходить. Они достаточно погостили, оставили здесь, что принесли, и ничего не взяли отсюда. Этот город не привык давать. Сколько существует на свете, он только берет и берет. Что это вообразили себе учителя славян? Если бы город так легко раздавал, от него ничего не осталось бы! Желающих брать всегда слишком много.