Преображение мира. История XIX столетия. Том III. Материальность и культура - Юрген Остерхаммель

нации. Императорские и национальные святилища щедро финансировались центральным правительством. Их священники получили статус государственных служащих, каждое хозяйство административно приписали к определенному святилищу. Были заложены новые святилища – прежде всего Храм Ясукуни в Токио, в котором впоследствии стали поминать погибших на войне. До той поры локально фрагментированный и далекий от политики религиозный ландшафт Японии стал более жестко регламентироваться и формироваться в национальном масштабе. К буддизму стали относиться с пренебрежением и притеснять его – своего рода «культуркампф», в проигрыше от которого оказались прежде всего буддийские храмы и монастыри. За короткий срок закрылась пятая часть буддийских храмов; десятки тысяч монахов и монахинь вынужденно приняли гражданский статус; многочисленные буддийские предметы культа и произведения искусства были потеряны. Наличие в Бостонском музее изящных искусств ныне самого крупного собрания японского буддийского искусства за пределами Азии объясняется тем, что американские коллекционеры воспользовались моментом и спасли многие художественные объекты от уничтожения, скупив их. Новым харизматическим религиям, возникшим в начале XIX века, также пришлось подчиниться государственному синтоизму.

Ни в одной другой крупной стране мира в XIX веке государство не вторгалось в религиозную жизнь так глубоко, как в Японии. Государственный синтоизм унифицировал религиозную практику с помощью нового ритуального календаря и единой службы. Служители синто стали важной опорой нового политического порядка. При посредничестве государства в Японии были изобретены новые религиозные традиции, а уровень сакрализации власти оказался куда выше того, что мыслилось как союз трона и алтаря даже в самых консервативных странах Европы. Тем самым закладывались основы агрессивного национализма, приверженцы которого в 1931–1945 годах видели в завоевательной войне исполнение божественного мандата, выданного свыше избранному народу господ[772]. Государственный синтоизм не был результатом внешнего трансфера. Молодые лидеры Революции Мэйдзи понимали, что их цель национальной интеграции недостижима без идеологической централизации под контролем государства. Идея национального государства была им знакома в основных чертах по современной Европе. Однако в своих идеологических планах они не руководствовались европейскими националистическими рецептами, а скорее обращались к собственной японской концепции «кокутай» (kokutai), которую в 1820‑х годах возродил ученый Аидзава Сэйсисай; согласно этой концепции, Японию начиная с золотых дней древности отличало гармоничное слияние государственного организма и религии[773]. Концепция «кокутай» получила религиозную интерпретацию как миф о национальной сущности и была увязана с высоким статусом императорской власти: теперь уже ничто не препятствовало истолкованию концепции единства в националистически-расовом духе. Нельзя сказать, что создание интегрального национализма помогло Японии наверстать сделанное прежде на Западе. Япония не догоняла – она обогнала свое время.

Синтоизм как проект национальной интеграции эры Мэйдзи находился в парадоксальных отношениях с другими тенденциями эпохи. Это был предписанный культ, в котором не содержалось высоких требований к вере и благочестию своих адептов, то есть это скорее ортопраксия, чем теологически проработанная ортодоксия. В этом смысле он хорошо вписывается в процесс охлаждения религиозного чувства, его можно считать противоположностью религиозного обновления. С другой стороны, государственный синто, поскольку ему был предначертан статус не одной (даже «мировой») религии в ряду прочих, а единственной национальной религии Японии, противоречил модерной тенденции плюралистического толкования понятия религии. Полностью подчиненный государственным целям, он представлял собой и противоположность той приватной религиозности, которая видит в религии одну из сфер социального наряду с другими. Таким образом, контраст между Японией и Китаем, где государство поздней империи и республики (1912–1949) практически не обращало на религию внимания, был огромным, если только не рассматривать национальный государственный марксизм (или «маоизм») 1949–1976/1978 годов как функциональный эквивалент государственного синтоизма.

3. Религия и империя

Религиозный плюрализм

Вследствие завоеваний в империях появляются подданные, принадлежащие не к той религии, которую исповедуют имперские власти. Так было с иудеями в Римской империи, коптскими христианами в Египте с VII века под властью арабов, православными христианами с XVI века на Балканах под властью мусульман, ацтекскими политеистами при католической власти и католиками в Ирландии при господстве протестантов. В XIX веке создание мультирелигиозных империй достигло своей последней кульминации. Помимо Османской империи, которая в течение XIX века из‑за территориальных уступок потеряла бóльшую часть подданных-христиан и уже по демографическим причинам все более исламизировалась, других мусульманских империй больше не существовало. Однако мусульмане составляли крупные и отличавшиеся сильным самосознанием группы населения в таких империях, как Великобритания, Россия, Франция, Нидерланды и Китай. После присоединения Египта и обширных территорий мусульманской Африки южнее Сахары ни один монарх на планете не правил большим числом мусульман, чем королева Виктория, которая одновременно была и императрицей самого большого числа индуистов. Англичане на Цейлоне и в Бирме, французы в Камбодже и Лаосе имели дело с буддистским большинством населения. В Африке, в разных частях Юго-Восточной Азии и на островах Океании европейцы оказались перед лицом непривычного для них многообразия форм религиозной жизни, которые лишь постепенно были открыты и описаны. Вначале европейцам показалось, что эти народы вообще не имеют религии, а следовательно, – в зависимости от угла зрения – они либо идеальные объекты для христианского миссионерства, либо невосприимчивы к каким бы то ни было попыткам их «цивилизовать»[774]. С 1860‑х годов под влиянием одного из основателей этнологии Эдварда Барнетта Тэйлора утвердилось общее обозначение «анимизм». Это более нейтральное понятие пришло на смену таким терминам раннего Нового времени, как «поклонение [туземным] божкам» и «идолопоклонство», которые выражали ужас и отвращение всех монотеистических религий по отношению к их противоположности – многобожию[775].

Под упорядоченной поверхностью организованных «мировых религий» везде, в том числе и в христианской Европе, сохранялись местные народные верования разного рода, с которыми ревнители разных ортодоксий обычно так или иначе уживались, несмотря на то что и секуляризованные просветители, и религиозные миссионеры в принципе не одобряли компромиссы с «суевериями». В колониях часто складывались сложные религиозные иерархии, которые отнюдь не упорядочивались жесткими правилами, основанными на власти и подчинении. Чем больше европейцы были привычны к прозрачным церковным иерархиям с их вертикальной системой подчинения, тем сложнее им было найти в хаосе орденов и братств, храмов и святилищ те инстанции, на которые они могли бы опереться в своей религиозной политике. Важной целью любого имперского религиозного контроля не могло не стать создание надежных отношений субординации. В этом особенно преуспело Османское государство раннего Нового времени. Султан-халиф контактировал со своими немусульманскими подданными только через их религиозных лидеров, которые, со своей стороны, пользовались существенной автономией в нишах, гарантированных им и закрепленных договорами в рамках имперской системы. Это, в свою очередь, способствовало «оцерковлению» религиозных меньшинств[776]. Религиозных лидеров могли и сурово призвать к ответу. Когда в Стамбул дошли известия о греческом восстании 1821 года, османские