Время смерти - Добрица Чосич

— Простите, друзья, но я по уши влюбился.

На это, в ужасе из-за своего опоздания, никто из ребят ничего ему не сказал и даже не улыбнулся. Вызывая ярость собак, они со всех ног бежали к штабу. Чувствуя себя предателями и самыми разнесчастными людьми из всей студенческой роты.

И вот сейчас, обуреваемые этими чувствами, однако испытывая возрастающую грусть, они задыхались, карабкаясь вверх и соскальзывая по склонам, шагали сквозь туман и дождь вслед за своим проводником, который за четыре часа движения лишь однажды оглянулся, с тем чтобы окинуть их беглым взглядом и облаять за опоздание, а потом, когда чувство мести вновь переполнило его, погнал коня рысью. А они, и оттого, что чувствовали свою вину, и оттого, что гордость не позволяла, не хотели просить его двигаться медленнее или дать им возможность передохнуть. Они слышали шум боя внизу, скользили, и падали, и не разрешали друг другу выбросить лишнее из ранцев и расстаться с половиной боезапаса.

Бора Валет, с самого начала возглавлявший «колонну героев», замер, точно ему к груди приставили штык: в кустарнике, за изгородью, он увидел глаза человека. Он разглядел женщину, которая, держа на руках одного ребенка, пыталась своим телом закрыть другого. Почему она так испугалась?

— Мы сербы, чего прячешься? — крикнул он.

Женщина скорчилась за кустом шиповника, глаза округлились. Солдаты остановились, стали уговаривать ее подняться. А она лишь молча смотрела на них, и глаза у нее становились все более круглыми и бессмысленными. Солдаты перепрыгнули через изгородь; девочка, босая, в лохмотьях, вскрикнула, закрывая лицо грязной и мокрой материнской юбкой, женщина же только крепче прижала к груди ребенка. Громко, наперебой они объясняли ей, что они сербы, совали девочке сахар, пробовали ее поднять. Женщина дрожала всем телом, оставаясь на месте, а девочка, всхлипнув, утихла, но не вылезла из-под юбки. Казанова, схватив женщину под мышки, поставил ее на ноги. Та обалдело и немо глядела на них. И тут они почти одновременно увидели: на руках у нее в окровавленных пеленках лежал мертвый ребенок.

Бора отвернулся. Душан и Саша срывающимися голосами спрашивали, откуда она и куда идет. Женщина по-прежнему молчала. Тричко взял девочку на руки; всхлипнув, она успокоилась. Он гладил ее.

Вестовой подогнал назад коня, чтоб увидеть, в чем дело, но спешиваться не стал.

Медленно, сбивчиво, слово за словом, с долгими паузами женщина рассказывала о том, как швабы убили у нее свекра, и свекровь, и «младенца в зыбке»; она с «этой девчонкой» успела укрыться под стогом, а когда стемнело, взяла «младенца из зыбки» и с «этой девчонкой» убежала в горы.

— Куда ж ты теперь?

— Не знаю.

— Где муж твой?

Женщина рукой указала на свой черный платок.

— Давай мы похороним твоего младенца, — предложил Душан.

— А ты спасай девчонку и себя, — сказал Тричко.

Женщина молчала, глядя в землю и прижимая к груди «младенца из зыбки».

Солдаты примкнули штыки, все, кроме Боры, подошли к дикой груше на полянке, обнажили головы. Под грушей очистили землю от опавшей листвы, принялись рыть могилу. Штыками и руками. Без единого слова. Женщина стояла у изгороди со своей ношей, девочка рядом; смотрели, как на коленях они копали штыками землю. Данило предложил похоронить «младенца из зыбки» с воинским почестями, с салютом. И они не заметили, что рядом нет Боры Валета.

Перескочив через изгородь, он ушел в глубь леса, где, прислонившись спиной к самому толстому и высокому буку, разглядывал деревья: неправда, будто деревья не видят, не чувствуют, не жалеют нас; неправда, будто деревья не думают.

А внизу, у подножия гор, под слоем облаков и тумана шел бой, шла война.

— Противник стягивает крупные силы на левом фланге. Готовит удар по самому больному месту. Прошу незамедлительно подкреплений, господин генерал.

— Я пришлю вам все, что смогу собрать, Васич.

Ничего больше не сказал он своему подчиненному, руководившему боем на левом фланге армии. Вечер потопил во тьме старую яблоню за окном, сливовый сад, изгородь; Драгутин зажег лампу и — длиннорукий и неуклюжий — растворился в шумных коридорах корчмы. Мишич приказал командиру Дунайской дивизии первой очереди полковнику Миливое Анджелковичу-Кайафе в течение ночи поддержать Васича на Бачинаце. Он чувствовал, как его тело заполняет ночь и что-то струится по всем сосудам, превращая его в нечто, чем он не является днем. Кепи, шинель, сапоги — все, что создает униформа, сползает с него. Перед самим собою он превращается в кого-то, кого отчетливо и целиком не видит и не знает. Череда мгновений, проведенных с кем-то, без всякого порядка, с самого детства до последнего расставания с женой и дочкой; какие-то фразы, которые он кому-то говорил, отрывочные сами по себе; он один, и перед ним огромные горы; он склонился над Сербией — гористой страной, погруженной в вечность, обиженной на людей до ледяного равнодушия к их судьбам. И все кажется ему иным, чем днем, знакомый строй вещей и ценностей беззвучно разрушается. С тех пор как он помнит себя, ночь гасит в нем честолюбивые устремления и человеческие обиды, гасит мелкие чувства, обрывает недолгие мысли. Дневные заботы сменяет гнет неведомой силы, которую питает большой страх. Страх, идущий из глубины неба и с края жизни. Того края, который ночью чувствуется отчетливее и виден лучше. Страх перед самим бытием. Он не уступает этому страху. И сколько помнит себя, ночью он всегда сильнее, свободнее, разумнее. Вот и сейчас: восходит, мерцает надежда. Нет, он не хочет поддаваться этой надежде.

Мишич решил написать доклад Верховному командованию, чтобы, отдавшись этому неприятному занятию, несколько отодвинуть в сторону поразительную идею, которую принесла ему ночь: немедленно отступить на Сувоборский гребень и стремительно выйти из соприкосновения с неприятелем. Каким-то промежутком времени от этой вдруг вспыхнувшей идеи он должен отделить решение. Нельзя сразу ей следовать. И он принялся за доклад Верховному командованию.

Снова вызывает Милош Васич:

— Бачинац атакован крупными силами.

— Ваши действия?

Ответа не услышал. Прервана связь. Он посмотрел на часы — семь пятнадцать вечера. Атакуют в темноте, в тумане, в условиях отсутствия видимости. Такое не в обычае сильных. Это ему следовало бы атаковать ночью. Потиорек использует его тактику, чтобы ошеломить, удивить, вынудить на неразумный ответ. Сейчас не принимать никакого решения. Сначала доклад Верховному командованию. И он писал:

«Силами, которыми я располагаю, буду до последнего оборонять Мален и Рудо с Бачинацем; но, принимая во внимание важность данного направления, имея в виду возможность окружения и охвата, полагаю, что туда следовало бы направить, если они есть, армейские резервы…»

Он перестал писать — это не доклад, да и к тому же какой-нибудь ополовиненный полк вряд ли сумеет принести спасение. Он сжимал пальцами виски, его тошнило от головной боли и табака.

К наступлению сумерек в колонне оставалось восемь человек; Иван Катич и Богдан Драгович тревожились: им-то куда? Там, куда направляют их, должно быть, хуже всего.

Иван беспокоился, как бы их с Богданом не разделили; пока они вместе, он испытывает меньший страх и усталость после двухдневного марша легче выдерживать.

Тоску Богдана по Наталии заслонила печаль расставаний с товарищами и опасения, как бы этой ночью им не пришлось принять первый бой. В темноте, когда никто никого не видит, и сам ты не видишь, как на тебя смотрят люди.

Вверх-вниз, промокшие и заляпанные грязью, бредут они, спотыкаясь и толкая друг друга, под тяжестью длинной русской трехлинейки и ранцев, где лежит по сто пятьдесят патронов на человека. Облака выровняли вершины, в мокрых и голых деревьях поселилась какая-то одинокость и пустота тишины, хотя выстрелы раздаются ближе. Они попытались идти рядом, быть как можно ближе, касаться друг друга. Будь совсем темно, наверное, они взялись бы за руки.

Вскоре они достигли землянки штаба батальона, выкопанной под огромным безлистым деревом у подножия горы. Иван в изнеможении повалился на трухлявый пень, глядя на вершину, откуда стреляли. Пусть бы уж начинался этот бой, только бы никуда не идти.

Не желая обнаруживать свою усталость, Богдан остался стоять, заглянул в землянку: у костерка сидело три офицера, внимательно слушавших доклад вестового, который доставил их сюда, восемь последних капралов пятой студенческой.

Из землянки вышел и встал перед ними, изящно откозыряв, с любезной улыбкой на лице красивый офицер — высокий, статный, с холеными усами и черной конусообразной бородкой. Заговорил негромко и мягко:

— Добро пожаловать, юноши. Я майор Таврило Станкевич, командир четвертого батальона. Рад, что вы становитесь моими боевыми товарищами. Постараюсь трудности нашего положения сделать для вас более сносными. Прошу в землянку, отметить наше знакомство.