Избранное - Павел Лукницкий

Семь всадников подскочило к нему.

— А, э! Старый знакомый! Оружие есть?

— Нет!-испугался старик, задрожал.

— Деньги есть?

— Вот, в кошельке немного…

— Сколько?

— Рублей двадцать…

— Покажи.

Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще триста сорок казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?

— Ладно, друг, поезжай назад-вон к тем юртам, мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь-убьем.

Басмачи торопились укрыться в засаду. Они готовились к другой, покрупнее, охоте.

Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали под ними по ложу реки и смеялись: «Атака!» Ничего худого мы не подозревали тогда, а Зауэрман, уже плененный муллой Ташем, видел наш караван внизу и слышал, как мулла Таш уговаривался с подручными пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался отчая тогда, а мулла Таш побоялся открыто напасть. Вскоре услышал Зауэрман частую стрельбу, а немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван,-это были, несомненно, советские работники, но кто такие, Зауэрман не знал. Караван прошел, и опять послышались отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали — она здесь сейчас, пасется в арче вместе с басмаческими.

4

Тахтарбай-родной брат курбаши Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки в подвесках, витых из шерсти, узбекская камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как всегда — посередине очаг с треногами, казанами, кумганами, а вокруг очага-грязные кошмы и бараньи шкуры — подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набились басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В ушах -монотонный гул непонятных мне разговоров.

Я гляжу на корчащуюся в огне смолистую арчовую ветвь, на подернутый пеплом айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся в кружок голубого неба над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но не верить нельзя… Удивительно, что мы еще живы,

Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются. Каждый оттенок настроения басмачей им понятен. А я-как глухонемой. Ловлю только лаконические фразы Юдина, произносимые украдкой, шепотом, без подробностей, — те отрывочные слова, которыми он уведомляет меня о важнейших поворотных пунктах событий.

А у басмачей такая манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, присев на корточки и почти соприкасаясь лбами. Может, и ничего плохого нет в том, о чем они сейчас шепчутся, а впечатление отвратительное.

Время тянется…

5

Когда все басмачи высыпали наружу на топот, на шум и крики приехавшей снизу оравы, Юдин подошел к пологу, закрывшему выходной проем. Кочевка суетилась. В криках были злоба, ярость, — за стенкой юрты шел какой-то ожесточенный спор. Я слушал… слушал… Долго шумели снаружи, а потом послышались свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне, прошел на кошму, сел и шепотом кратко сообщил мне, что приезжавшие решали нашу судьбу; решили прикончить нас и сделают это, когда Закирбай вернется в кочевку. Юдин слышал все подробности обсуждения, как нас кончать, и все бешеные выкрики по нашему адресу. Но мне он ничего не успел рассказать, потому что в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно расселись вокруг очага и удовлетворенно на нас поглядывали, продолжая прерванные разговоры.

6

…В юрте Тахтарбая нас непрерывно сверлила мысль: «Что сейчас происходит с мургабцами?»

И ее неизменно перебивала другая: «Осман… где Осман и что с ним?»

Юдин упрямо спрашивает об этом Тахтарбая, и в ответ Тахтарбай молчит. А в хитрых его глазах Юдин ловит насмешку.

Закирбая в кочевке нет. Он в нижних долинах-орудует в банде. Тахтарбай сидит на бараньих шкурах у очага и злорадно откровенничает с Юдиным. Ведь мы уже никому не передадим Тахтарбаевых слов.

— Спроси меня-пускай живы будете. Другие говорят: убить. Разве я против скажу? Не моя воля — воля аллаха. Тех урусов уже убили. И вас убьем…

— Тех убили?-Юдин заметно передернулся.-Это правда?…

— Я говорю: правда. Не я убил. В Куртагата Боабек убил… Вчера вечером…

Пауза. И Юдин с усилием:

— Ну, хорошо! Зарежешь и нас! Ну, ты можешь зарезать… А какая тебе польза от этого? Всем вам плохо будет. Кызыласкеры придут-расстреляют и тебя и всех за то, что убили нас.

— Кызыласкеры… Э-э… О-о-о… Не придут!

— Почему не придут?

— Кызыласкеров нет. Ты лжешь. Все вы лжете: у вас есть аскеры, пулеметы, пушки… Хэ… Ничего у вас нет. Красной Армии совсем нет. Я знаю… Москва взята, Ташкент взят, Ош взят, Гульча взята… Где ваши кызыласкеры? Еще Суфи-Курган возьмем — вся земля наша будет. Богатыми будем. Кости рассыплем, а Суфи-Курган возьмем… Кооператив, шара-бара, все нам пойдет.

— Какая чепуха, кто это выдумал?

— Зачем спрашиваешь? Я знаю. Ты знаешь. А говоришь наоборот. Я правильно вижу: ты очень плохой человек. Если б хорошим был, не врал бы: Кызыласкеры есть… Э… э… Кызыласкеры… Э… э…

Я слышу презрительные смешки Тахтарбая. Разговор подобен базарному торгу. Словно покупатель выторговывает какую-нибудь пустяковину у купца. Выгодно или невыгодно нас прикончить? Юдин говорит рассудительно и деловито. Руки в карманах, шуточки, на тяжелых губах — улыбка. Только по налитым кровью глазам да по напряженности интонаций я угадываю всю сдерживаемую им злобу. Тахтарбай нагл. Он потому будет нас убивать, что так решили другие. Он наслаждается разговором. Вот он согласен еще немножко подумать: сейчас или отложить эту церемонию до возвращения Закирбая. Чтобы подействовать на его воображение, Юдин заводит разговор о Москве. Большая Москва! Больше Оша. Куда больше. В сотню, в тысячу раз! В ней большие кибитки: по восемь кибиток одна над другой. В нее приезжают машины, которые в одни сутки пробегают тысячу километров и везут тысячу

людей…

Долго говорит Юдин. Тахтарбай иронически усмехается. Хитер. Не поймешь: верит он или принимает это за сказку.

Тахтарбай зевает, рыгает, скребет пятерней отвисший живот и, еле доставая жирной рукой, поясницу. У Тахтарбая — чесотка…

…Неужели они действительно убили мургабцев? И женщин? И ребенка?

7

Зауэрман хочет зарезаться. Он шепчет нам об этом. Он почти бредит, старик Зауэрман:

— Надо склянку найти… какую-нибудь склянку… Помогите мне найти. Будет хуже… они издеваться над нами будут… Я знаю-они вырывают глаза, отрезают уши… надо самому!… Чего будем ждать?…

— Замолчите!-злясь, шепчет Юдин.

Зауэрман дрожит, умолкает и опять начинает шептать. На его высохших губах корочка, сморщенная шея выдает спазмы, которые у него в горле.

— Молчите! — Юдин отворачивается от старика.

…Зауэрман рассуждал логичнее нас, но жизненной силы у нас было больше.

8

Во что бы то ни стало нам надо казаться непринужденными, даже веселыми. Это-наша общая тактика… Басмач выгребает из-за пазухи вшей и (нечаянно ли?) давит их у тебя под носом. Делай вид, что не замечаешь в этом преднамеренности… Лазают кругом ребятишки? Ведь для них мы вроде зверей в клетке зоологического сада или игрушки, которую можно даже потрогать. И парни, лет по пятнадцати, лезут на меня, щупают, тычут пальцами, дергают за волосы. Шути, играй с такими детьми! О, сейчас я спокойно сижу. Так надо. Надо не выдать себя. И ничего, что сам сатанеешь от злобы.

Ко мне подсаживается басмач. Беззаботно снимает с головы моей кепку. Надевает на свою голову, на которой парша. Смеется. Сдерживаюсь. Лишнего повода для расправы не будет.

Держаться так мне помогает ненависть. Ненависть- хитрая!

Глава седьмая

ОЖИДАНИЕ РАСПРАВЫ

1

От юрт по единственной тропе вниз цепочкой расставлены всадники. На километр один от другого: живой телеграф. Каждая весть — движение в цепочке. Скачут от одного к другому. Быстро доходят вести. «Узункулак»-длинные уши. Тахтарбай уехал к цепочке. В кочевке тишина. Мужчин мало, большинство — в банде. Женщины в арче пасут скот и по своим юртам готовят пищу мужьям и братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться, и плохо придется женам, если в юртах не будет готова еда.

Жена Тахтарбая хлопочет у очага, разминает тесто в лепешки, пришлепывает их к опрокинутому над огнем котлу. Бурлит кипящее молоко, шипит чай в узкогорлом кумгане… Жена Тахтарбая красива. Она молода еще, высока, стройна. На киргизку она не похожа. В чуть раскосых больших глазах нескрываемая тревога. Морщины уже иссекли ее лицо-видно, ей несладко живется. К нам она относится сочувственно. Наливает зеленый чай, сует украдкой лепешки. В юрту входят басмачи; посидят, помолчат, уйдут. Пока басмачи в юрте, жена Тахтарбая не проронит ни звука, ходит неслышно, моет, перебирает посуду. Уйдут басмачи — подсядет на корточки рядом с Юдиным, косится на выход большими глазами и торопливо, прикрывая ладонью рот, вышептывает ему жалобы на судьбу: не любит ее Тахтарбай, обманывает, бьет. И зачем опять вздумал басмачествовать Закирбай? И он, и ее господин Тахтарбай, и вся их семья? Что хорошего? Какая польза? Чтоб пришли кызыласкеры и стреляли? Жена Тахтарбая не верит в успех ив безнаказанность басмачей.